Украл — поделись

– Да-а. Ох-хо-хо! Вода-то в рукомойнике имеется или надо загодя проверять?

– Да как, поди, нет, – ответила старуха. – Должна быть.

– Что ж, приступим. Ох-хо-хо!

Ворча и поругиваясь, Света принялась обслуживать старуху.

– Тебе жёстко, бабка, что ли? Зачем эта недотёпа второй матрац-то под тебя подложила?

– Дак не помешат, поди, – ответила Демьяниха. – Всё не на голой железе.

– Одного бы за глаза. Нет, надо зачем-то два извести. На одну старуху.

– Не ругайся, Светочка. Ты ведь тоже, поди, старенькой станешь когда. Али, думаш, нет? Всё, думаш, такой-то попрыгушкой будешь? И я такой-то была…

– Ладно, слышали, – перебила её Света. – Ты бы не болтала, а пошевелилась тоже немного. Тяжёлая ведь. В тебе ещё добра этого не на одну сотню простыней. А я ворочай тебя. Есть-то будешь?

– Я бы съела чего, – кивнула Демьяниха.

– Сделаем.

Поев, Демьяниха жалостливо заморгала глазами и попросила:

– Светочка, конфетку бы мне. Сосательну.

– А у тебя есть? Я что-то не заметила.

– Нету.

– И у меня нету, – развела руками Света. – Вот так вот.

– Прикупить бы, – робко попросила Демьяниха.

– А деньги? Что-то я не слыхала от Гавриловны, чтобы Танька денег Гавриловне на конфетки для тебя оставляла. Сбросила тебя на нас и смылась. А дом, между прочим, твой на неё, а не на меня записан.

– А я тебе дам, – сказала Демьяниха. – Я денег дам.

– Давай.

– А ты выдь на минуточку, – попросила Демьяниха.

– А вона мы каки! – старушечьим голосом протянула Света. – Не доверяем, видишь ли.

– Светочка! – минуты через две позвала Демьяниха Свету, ожидавшую на кухне.

Света вошла в комнату старухи и остолбенела. Слабой рукой Демьяниха протягивала ей горсть стодолларовых купюр.

– Посмотри, Светочка, хватит, нет ли, – проговорила Демьяниха. – Деньги-то, я слышала, всё дешевше и дешевше день ото дня. Ты скажи, хватит, нет? – повторила вопрос Демьяниха, натолкнувшись на длительное молчание Светы.

– Хватит. Да, хватит, – еле выговорила Света. Это сколько же тут будет, если их в наши миллионы перевести? Она приняла из немощной руки старухи деньги и выбежала, забыв про одежду.

Добежав до своего дома, Света взяла горсть карамелек «Вишня» и припустила в обратный путь. Обрадованная Демьяниха пососала карамельку и задремала. Очнувшись, попросила ещё. И вскоре опять задремала.

Когда в следующий раз Демьяниха попросила конфетку, Света сообщила:

– А всё, больше нету.

– А ты бы, Света, купила ещё мне конфеток-то, – попросила старуха.

– Деньги нужны, – ответила Света.

– А не осталось? – удивилась старушка. – Я ведь давала давеча.

– Да там было-то, – пожала плечами Света. – Горсточка одна.

– Ну ты выдь пока, – попросила Демьяниха.

И Света вновь получила «горсточку» стодолларовых купюр. Деньги находились в нижнем матраце. Без сомнения, это были деньги постояльцев Таньки. Которые они награбили в поезде. Сейчас всего шесть часов. И в девять она снова… Нет, в восемь, а потом в десять она снова придёт к Демьянихе и получит ещё денег. И утром. Демьяниха просыпается рано.

А если и за уход брать… И это справедливо, потому как денег ей Танька не оставляла. И маргарин ей завтра покупать надо. Не на свои же. Вот если бы Света сама их рисовала – другое дело.

11

Бабухин лежал и смотрел на большой печальный нос кавказца Лёмы.

– Эй, ты чего всё время поёшь: «Балной, балной я»? Чем болеешь? Лицо кавказской национальности! Я от тебя никакой гадостью не заражусь?

Лёма свирепо сверкнул глазами:

– Какой я тибэ «эй»?! Какой я тибэ «лицо»? Ти мэня вивэсти хочиш? Ти мала палучал? – Лёма поднялся на ноги и теперь осматривал Бабухина, словно выбирая место, куда бы поболезненнее заехать носком ботинка.

– Ладно, Лёма, не сердись, я ведь по-дружески спросил.

– Какой ти друг мнэ? – возмутился Лёма, и вдруг лицо его оживилось. – Дэнги давай – друг будиш. Тибэ палавина, мнэ палавина, вдваём к дэвучк пайдём! – И тут гримаса то ли физической боли, то ли душевного страдания исказила его лицо. – О-о! О, балной я, балной!

– Что за болезнь-то? – Бабухин хотел улыбнуться, но лишь сморщился от боли – челюсть сломана, похоже. Костоломы, сукины дети, выродки паршивые! Однако – максимум миролюбия. – Ты, уважаемый Лёма, как о девочках вспомнил, так и распереживался с новой силой.

– Нэ тваё дэло! – отрезал Лёма, но спустя несколько секунд пожаловался: – Русский билят паймал и триппэр паймал, панимаиш. Ой, балной я! Лэчица нада – мэня суда пасылат. 0-ой! – Лёма сокрушённо замотал головою.

Бабухин усилием воли подавил усмешку, с опозданием отметив, что усмешку эту на его лице вряд ли возможно разглядеть – что там ещё может нарисоваться на его разукрашенной физиономии? Да и чего ему бояться? Лишней зуботычины?

И Бабухин сказал:

– Пэрэзэрватыв нада была надэват, дарагой.

– Да, нада была, – согласился Лёма. – Пэрэзэрватыв надэват – в пратывагаз цвэты нухат. А типэр лэчица нада, нада в город ехат. А ти, казёл, малчиш. Я из тибя катлэт с мясом дэлат буду.

Лёма вновь встал и подошёл к Бабухину.