Укрощение красного коня

И вдруг косы плеснули. Мария Петрова изо всех сил ударила по папке снизу. Фотографии прыснули, разлетелись. Зайцев успел перехватить ее руку — а другую свою, с ножницами, поднял повыше. Потом быстро сунул ножницы в карман. Она вцепилась в рукав. Самый Чистый Пиджак Советского Союза предательски хрустнул. Под ногами скользили снимки. Лицо ее было искажено, она боролась бешено, тяжело дышала, но не издавала ни звука. Он одновременно пытался и унять ее, и не причинить боль. И с ужасом понимал, что причиняет.

Он все‑таки толкнул Петрову. Она упала лицом на подушку и горько, как ребенок, заплакала.

Он сел на краешек кровати. Хотел погладить ее по голове. Но не смог. Подумал: ей противно. Все мужчины как таковые противны. Сжал пальцы. Опустил руку в карман. Ощутил холодок ножниц.

— Мария Николаевна.

Плач.

И тогда он сказал совсем не то, что собирался:

— Сядьте только прямо. Я остригу.

Она поднялась не сразу. Промокнула лицо краем простыни. Тяжело, как дети после плача, вздохнула.

— Это неправильно, — все‑таки сказал он.

— Это правильно.

Он увидел, что девочки с окраины больше нет — лицо было не круглым. Оно было жестким.

— Только учтите: без глупостей.

Она кивнула, комкая в руках угол простыни.

— И не вертитесь.

Она шмыгнула носом.

— Одно движение — и стоп. Ясно?

Он осторожно взял косу в руку. Ему почему‑то казалось, что она будет холодной. Она была теплая. Ножницы сперва не брали.

— Надо распустить, — в нос сказала Петрова, потянула вниз бантик.

— Справлюсь. Только без обид потом. Не ателье.

Изобразила улыбку — чуть двинула уголком зашитых губ.

Ножницы вгрызались неровно. «Просто режешь веревку», — говорил себе Зайцев. И хотя понимал, что быть такого не может, все равно ему казалось, что режет — по живому, что Петровой — больно. Коса соскользнула на пол. Петрова с отвращением, как дохлую змею, толкнула ее ногой под кровать.

— Режьте, товарищ. Надо. Правильно.

Зайцев бережно взял в руку вторую — еще живую — косу.

* * *

В кабинете он снял трубку.

— Разговорил? Показала? — удивленно зашуршал голос Самойлова. Искренне: — Ну молодец, Вася. Высидел. Давай, пишу. Погоди, только лист заправлю.

Зайцев слушал хруст рычага. Треск заправляемой бумаги с копировальными листами. Слушал стук — Самойлов набирал стандартное начало документа.

А сам все листал, перебирал снимки.

Кого? В самом деле: кого? Сам Ломброзо махнул бы: всех. Сросшиеся уши, низкие лбы, кособокие, свернутые, непропеченные лица, слишком широкие переносицы. Выбирай не хочу.

Но в том‑то и дело, что не все. Этих отобрали жильцы, которые давно выучили шпану в лицо. Но кто из них по факту напал на Петрову?

По факту там в палате потерпевшая, Мария Николаевна Петрова, работница завода, 1914 года рождения, просто потрогала рукой воздух, потом неровный край волос. Будто с удивлением привыкая не к новой прическе — к новому телу. А потом легла. Укрылась одеялом до самого подбородка. И закрыла глаза.

Вот и все.

Но все‑таки не свернулась в позе эмбриона. Не накрылась с головой. Не отвернулась спиной к миру.

И Зайцев просто собрал фотографии. Вышел из палаты. Притворил за собой дверь.

— Закончили? Завтра в то же время? — спросила медсестра, дежурившая в коридоре. Лампа под зеленым абажуром была зажжена. От этого казалось, что уже наступил вечер.

— Завтра не надобно. Закончили, — ответил ей Зайцев.

Вот и все факты.

Он не сразу заметил, что треск машинки возле уха стих.

— Ну? — позвала телефонная трубка. — Готов. Диктуй.

Зайцев стал перебирать снимки в обратном порядке. Решать судьбы? Да, именно так. Рассудок говорил ему, что ошибки все равно не будет: каждый из этих и так давно уже гулял на свободе лишнее. Каждый, по правде сказать, зря коптил небо. Сейчас не виноват — завтра будет. И все равно Зайцеву стало жутковато.

— Шестнадцать, — закрыл глаза и начал диктовать он. Трубка ответила двумя выстрелами: Самойлов тотчас печатал результат.

— Тринадцать. Восемь, — диктовал Зайцев.

В дверь просунулся Крачкин. Сделал какие‑то жесты, пошевелил губами.

— Погоди, Самойлов. — Зайцев прикрыл трубку рукой. — Что?

Крачкин вошел. Шлепнул на стол папку.

— Пальчики твои. Остались пустяки. Парные найти. И сбросить.

— В смысле?

— Ты в детстве не играл? «Черный кот» называется.

— Че‑го?

— А, ну да, молодо‑зелено.

Зайцев открыл папку. И чуть не выронил трубку. Синие буквы: копии заключения. Пояснительные рисунки. С какого‑то перепугу Крачкин сделал то, о чем его попросил Зайцев. Что к его текущим задачам и делам вовсе не относилось. Обработал пальчики, собранные с грузового вагона, в котором ехал в Питер рысистый чемпион жеребец Пряник.

— Крачкин, а гильзы? Гильзы ты посмотрел? — крикнул он. Но Крачкин уже вышел.

— Ку‑ку, — позвал в трубке Самойлов. — Какие гильзы?

— Никакие.

— Тогда поехали.

Зайцев почувствовал, как в груди будто опять набухает пузырь. А вдруг кто‑то из них все‑таки не виновен? Все‑таки не был там тогда?

— Диктуй, — напомнил Самойлов.

— Погоди, — остановил его Зайцев. — Понимаешь…

Но вспомнил ощущение косы в руке. Сомнение лопнуло, как вонючий пузырь грязи.

— Девятый.

— Ты же уже сказал «восьмой».

— Пропустил.

— Ну ладно.