Укрощение красного коня

— Ставьте ногу сюда, — отвлек его от мыслей Юрий Георгиевич, обладатель дивных бакенбард. А сам уселся на низкую скамейку, развернул, брякнув, чехол‑валик. В вертикальных кармашках были вложены кусачки, шила, молоточки, щипцы.

Зайцев почувствовал, что краснеет.

Сапожник вопросительно поднял лицо.

— Это… Там просто пуговка, — замямлил Зайцев. Бог весть отчего ему хотелось провалиться под землю. — Вы просто одолжите мне нитку с иголкой и пуговку какую‑нибудь, а дальше я уж сам.

— Модест Петрович меня попросил, — отчетливо выделил каждое слово сапожник. Дал понять, что приказ есть приказ. Возражения были бесполезны.

И опять глаза вниз.

— В толк не возьму. Где же у вас на ботинках пуговка была?

— На брюках, — смущенно выдавил Зайцев. — Снимать?

Сапожник вздохнул:

— Поднимите полы, я взгляну.

Зайцев приподнял пиджак, стараясь не показать кобуру.

— Пистолет можете вынуть и положить здесь, — так же отчетливо проговорил царь‑освободитель.

— Ничего, мне не мешает.

— Мне — мешает.

Зайцев повиновался.

— А вы сюда прибыли из‑за Жемчужного, верно?

— Да.

Юрий Георгиевич достал из зеленой сумочки жестяную банку из‑под леденцов.

— Хороший был наездник. Знаток.

Открыл: разномастные пуговицы и пряжки в коробке напоминали гальку после отлива.

— А Пряника не жалейте. Дрянная была лошадь.

— Ого. Даже так?

Впервые Зайцев слышал, чтобы легендарный Пряник кому‑то не нравился.

— Именно так.

— Почему же? Рекорды. Чемпион.

— Чемпион‑то чемпион, — перебил сапожник. — Только толку в его рекордах? Он спортивную карьеру заканчивал, а дальше — в завод. И там, скажу вам, от него только был бы вред.

— Как это?

— А так, что нельзя орловскую породу замыкать на себе самой. Нель‑зя. Тупик. Да. Вырождение. Порода должна развиваться. В нее нужно вливать свежую кровь. Вы вот слыхали об рысаках‑метисах?

Зайцев признался, что не слыхал.

— Вот где скорость! Вот где резвость! Орловцы ваши — сущие черепахи. Зато скрещивание их с американскими рысаками дает великолепный результат — так называемых метисов. Только отсталые пуристы цепляются за чистокровных орловцев. Хуже! Цепляются враждебно. Уничтожая всех, кто представляет иное мнение. И еще хуже — протаскивают это свое заблуждение на самый верх!

Зайцев вздохнул. Здесь все были помешаны на рысаках. Даже сапожники.

— А Злой? — неожиданно для себя спросил он. — Хороший был конь?

Руки сапожника остановились. И даже, показалось Зайцеву, задрожали.

— Орловец в чистом виде. Тоже дрянь, — последовало.

«От негодования трясется», — сделал вывод Зайцев.

— Вам виднее, — покорно согласился он.

— Еще бы!

«Однако. Гонор у товарища сапожника».

Юрий Георгиевич поворошил в коробке пальцем, поглядывая на зайцевский гульфик.

— В тон, в тон, — бормотал он. — Уважим товарища Артемова, отчего же… — Выловил несколько кандидаток. — Вот, может, так.

Приложил выбранную. Зайцев задрал подбородок, стараясь не глядеть. Он умирал со стыда, чувствуя себя наполовину голым на улице, наполовину — лошадью, которую подковывают, а в общем — как на приеме у доктора по венерическим болезням.

— Вот эта будто верного тона, — сообщил Юрий Георгиевич тоном врача, который объявляет, что подозрения на сифилис не подтвердились, — удовлетворенным, но не оскорбительно‑радостным.

И стал пришивать.

Зайцев плавал взглядом в стороне, стараясь не думать о движениях вокруг собственного гульфика и надеясь только, что Юрий Георгиевич, закончив, воспользуется ножницами, чтобы обрезать нить. А не перекусит ее зубами.

Юрию Георгиевичу не нужны были собеседники. Ему нужны были только уши.

— Да, эти сторонники орловцев — не будем показывать пальцем, — шил и вещал он. — Они вам скажут, что американские рысаки — уроды.

— А они уроды?

— Шутите? — Игла замерла.

— Вопрос дилетанта.

То, что Зайцев назвал себя дилетантом, старику явно понравилось.

— Положим, я готов признать: экстерьер не самая сильная их сторона, — охотно пустился в объяснения он. — Но голубчик! Как можно мерить лошадей этими мерками? Знаете, как было? Церковным чинам, от архиерея и выше, полагалась тройка вороных рысаков‑орловцев. Серые в яблоках и белые — для аристократического выезда. Если у лошади чулок, то лошадь — пуф! — бракованная. Роббишня!

— Роббишня? — переспросил Зайцев.

— А разве нет? Что это вам? Пуговка, что ли, чтобы в тон подбирать? Мы развиваем лошадиные качества или следуем моде?

Зайцев не вмешивался в спор сапожника с самим собой — очевидно, давний: с тех времен, когда Ленинград еще назывался Петербургом и в нем можно было увидеть представителей аристократических фамилий на тройке рысаков, серых в яблоках.

Он смотрел в сторону — и вдруг заметил под столом замшевый носик. Потом бантик. А потом и обе туфли‑лодочки. Те самые, что зашли в его кабинет, потом ехали с ним в поезде, тряслись в шарабане и, наконец, причалили в доме Патрикеевых. Но, как оказалось, ненадолго.

— Тпр‑р‑р‑р, — прикрикнул Юрий Георгиевич. — Стоять… Стойте смирно. — Зайцев дернулся, насколько позволяла нить. — Я же мог вас ненароком уколоть.

— А что, дамские туфли вы тоже чините? — показал Зайцев.