Укрощение повседневности: нормы и практики Нового времени

Бурно развивавшиеся в петровскую эпоху контакты с иноземцами чаще сопровождались конфликтными ситуациям, чем обучением вежливости. Даже при взаимном добром расположении партнеров они вспыхивали из‐за того, что одна сторона что-то считала вежливым, другая это же – оскорбительным. Изучение набора оскорбительных слов («инвектив»), которыми в пылу ссор и конфликтов обменивались жители Петербурга петровского времени, показало, что русские и иноземцы оскорбляли друг друга разными по своей смысловой сущности словами: иноземцы называли человека непорядочным в моральном отношении (мерзавец, обманщик, мошенник), русские же оскорбления (для мужчин) в основном связывались с понижением социального положения (вор, дьячишко, боярский холоп, князишко, скот, собачий сын)[415]. Это было обусловлено глубокими социокультурными различиями. Логично предположить, что различия в оскорбительном дискурсе предполагали таковые же и в учтивом.

Тем не менее при всех трудностях подражание западным манерам обхождения вошло в российскую жизнь ко второй половине XVIII века. «Очевидно, – пишет С. Польской, – что за какие-то полвека при русском дворе совершился определенный прогресс самоконтроля и цивилизованности. Теперь рукоприкладство заменила светская беседа, а ругательства сменила тонкая и неоднозначная словесная колкость»[416].

Отечественные коды вежливости, однако, также продолжали действовать и использоваться в зависимости от ситуации и, конечно, в зависимости от социального положения говорившего[417]. Во времена Екатерины II уже «переполированное» российское общество стало осуждать западные манеры цивилизованного поведения, сравнивая их с русскими, старинными, объявлявшимися уже не «грубыми», а благоугодными. Одной из популярных тем для обсуждения стало осуждение лести и «ласкательства», которые приравнивали к западной вежливости, допускавшей элементы неискренности для создания приятного в разговоре расположения духа собеседника. В пьесе, представлявшейся в московских театрах, героиня – столичная дама – разъясняла поклоннику, приехавшему из Сибири: «Здесь редко язык согласен с сердцем. Дозволяется всякому худо думать о другом, но из благопристойности и других причин такие мысли скрывают. Для взаимных выгод каждого вошел в обычай особливый язык, называемый вежливостью и светским обращением»[418]. В пьесе Д. Фонвизина также показано извращенное понимание вежливости у вышеупомянутой княгини Вертушкиной. Она говорит об учителе Нельстецове: «Верно, какой-нибудь грубиян». Сеум ей отвечает: «Неужели тот грубит, кто не льстит?» Княгиня: «Почти так»[419]. Неискренней вежливости противопоставлялась «истинная правда» и «искренность», которую следовало говорить от души и от сердца (вне зависимости от того, насколько она могла быть неприятна для собеседника). Правдин у Фонвизина охарактеризовал Стародума следующим образом: «Что называют в нем угрюмостью, грубостью, то есть одно действие его прямодушия. Отроду язык его не говорил „да“, когда душа его чувствовала „нет“»[420]. Так, весьма превратно, понимали «старинное» и даже «петровское» воспитание, в духе которого якобы был воспитан Стародум. Таким образом, в екатерининское время сформировалась новая парадигма в воспитании вежливости, которая апеллировала уже не столько к западным, сколько к псевдоотеческим традициям. В то же время действительно традиционные коды вежливости, выражавшиеся в самоунижении, осмеивались как угодничество.

«БЕДНАЯ ДЕВИЦА», КОТОРАЯ «ОБЪЯТА НЕЖНОСТИЮ И УДИВЛЕНИЕМ» ПЕРЕВОДЫ ТЕКСТОВ Ф. ФЕНЕЛОНА О ЖЕНСКОМ ВОСПИТАНИИ В РОССИИ XVIII ВЕКА

Анастасия Лысцова

Софья. Я вас дожидалась, дядюшка. Читала теперь книжку.

Стародум. Какую?

Софья. Французскую. Фенелона, о воспитании девиц.

Стародум. Фенелона? Автора Телемака? Хорошо.

Я не знаю твоей книжки, однако читай ее, читай.

Кто написал Телемака, тот пером своим нравов развращать не станет[421].