Укрощение рыжего чудовища

Тин не сразу осознал услышанное. Потом растерянно перевёл взгляд с лица заведующего, смутно кого-то напоминающего, но он никак не мог сообразить, кого, потому что голова до сих пор соображала не очень хорошо – на его грудь. Прищурился. Прочитал, шевеля губами, то, что написано на бейдже. И потрясённо прошептал:

– Господи…

– Иногда меня называют и так, – невозмутимо кивнул Самойлов. – Но я предпочитаю, когда меня называют по имени-отчеству.

Варин отец. Этот суровый здоровенный заведующий травматологическим отделением – Варин отец. Хирург, который его оперировал. Врач, который спас ему жизнь. Во дела…

– Ну-с, – Глеб Николаевич не дал Тину времени на раздумье. – Расскажешь, как дело было, Тихон? Или я права знать не имею, во что такое мои дети вляпались?

Вопрос был поставлен предельно честно и откровенно. И отказать этому человеку теперь уже нельзя.

– Расскажу, – Тихон кашлянул, пряча неловкость. – Вы извините, Глеб Николаевич… Я не знал, что… – он нервно вдохнул. – Не обратил внимания на ваше имя-отчество. Или не называл вас никто, всё больше «заведующий». Или… Хотя должен был догадаться, сын на вас похож. Да и Варя… чем-то… Чёрт! Башка совсем не соображает. Извините.

– Это последствия ишемии и наркоза. Пройдёт со временем, – тон Самойлова смягчился. – Давай, рассказывай, герой.

– Долгая история, – вздохнул Тин. – Я сейчас воды только попью, ладно?

Глеб Николаевич кивнул. И в это время за его спиной открылась дверь в палату. Заведующий обернулся. На пороге возник отец Аристарх. Хотя Самойлов не сразу узнал Тихого-старшего – тот был не в рясе, а в обычных брюках и свитере. Вкупе с очками, шапкой седых кудрей и импозантной бородой Аристарх Тихий походил, скорее, на учёного или университетского преподавателя, нежели на священнослужителя.

– Глеб Николаевич, здравствуйте, – Аристарх Петрович шагнул в палату, протянул руку поднявшемуся ему навстречу Самойлову. – Еще раз примите отцовскую благодарностью. За всё.

– Это моя работа, – стандартно ответил Самойлов, отвечая на рукопожатие. – А мы тут, – обернулся он к Тихому-младшему, – с вашим сыном интересную беседу ведём.

Ну надо же. Никогда бы Глеб Николаевич не подумал, что такие лица, как у этого Тихона Тихого – довольно непритязательно вытесанные матушкой-природой – пригодны для выражения настолько гремучей смеси эмоций. И даже не в лице дело. В глазах. Помимо мозгов парню достались еще и очень выразительные глаза. И сейчас в них плескался дикий коктейль противоположных чувств. Откровенная, животная какая-то паника. Чуть ли не страх, чуть ли не ужас. И в компанию к ним – надежда. Та самая сумасшедшая надежда, которая бывает, когда не бывает уже ничего. Когда всё против человека, а он только ею, надеждой, и живёт. Вот что было в глазах Тихона Тихого, когда он смотрел на отца, остановившегося у его постели.

А Тихон в это время нелепо и некстати вспомнил о том, как стыдился отцовской рясы в юности. И сейчас был благодарен отцу за то, что он одет в мирское. И выглядит, между прочим, очень внушительно. А вторая мысль была о том, что это мерзко и подло – стыдиться собственного отца. И всё равно, если бы мог – Тин бы сейчас сбежал. Но сбегать было некуда. И Тихон смотрел на отца, как кролик смотрит на подползающего к нему удава. Вжался плечами и спиной в подушку. Некуда убегать. И незачем.

Левой рукой Аристарх Петрович прижал к груди бороду, наклоняясь. Поцеловал сына в лоб. Разогнулся и погладил правой Тихона по голове. Робким, почти невесомым и очень неуверенным движением, каким прикасаются молодые отцы в первый раз к своему новорождённому чаду – когда дитя такое маленькое и хрупкое, что до него дотронуться страшно. И хочется, и боязно. И то, что отец был уже далеко не молод, а дитя – совсем не новорождённым, не имело сейчас никакого значения.

– Здравствуй, сынок.

Глеб Николаевич вдруг отчётливо понял, что присутствует при последнем акте семейной драмы Тихих. И он тут, наверное, лишний. Но уйти сейчас казалось нелепым. И еще интересно посмотреть на реакцию непрошибаемого Тихого-младшего.

А младшего наконец-то прошибло. Сначала показалось, что он что-то скажет – губы дрогнули. Но вместо того, чтобы заговорить, он резко отвернулся. Буквально уткнулся носом в стену. Глебу Николаевичу со своего места было видно, как побелела кожа на скуле, как обозначился тонкий шрам – так сильно Тихон сжал челюсти. Лишь бы не говорить ничего. Лишь бы не вырвались ненужные слова. Эх, мальчик, мальчик… Так вот и доживёшь до инфаркта в пятьдесят на пустом месте. Нельзя так. Чтобы всё в себе. Чтобы ничего наружу.

Отвернувшись к стене, «мальчик» часто задышал носом. Почти засопел. В иной ситуации этот звук показался бы смешным. Но не теперь.

Дрогнули пальцы на одеяле. Аристарх Петрович тут же среагировал на этот крошечный жест, накрыл ладонью руку сына. И едва не задохнулся от счастья и облегчения от того, как крепко пожали ему руку в ответ.