Улан Далай

Он однажды спросил:

– А мама из какого рода?

На что ему ответили, что заучивать женскую линию не надо, чтобы потом не спутаться. Ну и впрямь, не принято у калмыков женскую линию запоминать. Чагдар и сам у Цаган ничего не спрашивал, а когда та пару раз начинала рассказ о детстве в Новочеркасске, просил не продолжать. Лишние сведения – лишние тревоги. В анкетах, заполняя графу «жена» честно писал: «сирота, о родственниках неизвестно».

Теперь нет безопаснее происхождения, чем сирота с малолетства, не помнящий ни родителей, ни даже фамилии. Но такое беспамятство позволительно только тем, кто родился после 1914 года. Первая мировая, революция, Гражданская, голод осиротили тысячи тысяч детей. А тем, кто появился на свет раньше, наверное, до конца жизни придется отвечать за предшествующие поколения. Вон сколько вокруг лишенцев – ограниченных в гражданских правах членов семей бывших эксплуататоров.

Выход Чагдар видел только один – добыть справку о психическом помешательстве Дордже. Конечно, если Дордже признают душевнобольным, у него отнимут избирательные права. Но не из-за этого мог воспротивиться отец, а из-за статуса семьи, в которой есть умалишенный. Ведь потом слово из истории не выкинешь. Через пару поколений люди забудут, в чем суть дела, а будут только помнить, что один из сыновей джангарчи Баатра Чолункина был помешанный.

Но тянуть с решением было опасно. Чагдар попросил у Хомутникова недельный отпуск, объяснив, что нужно помочь отцу по хозяйству. Тот позволил и даже дал свою «эмку» с водителем.

Вот тогда-то Чагдар впервые покатал отца на автомобиле. Но неудачно. Отец нахлобучил шапку-четырехуголку с красной кисточкой, которую надевал только для исполнения «Джангра», да на какой-то кочке эта шапка с головы слетела – плохая примета. Потом ритуал очищения огнем пришлось шапке делать.

Пока отец занимался шапкой, Очир провел Чагдара по саду. В саду Очир отдыхал душою, лицо его высветлялось, разглаживалось, расплывалось в улыбке при виде весенних тугих бутонов, летней обильной завязи, осенних круглобоких плодов. Саду он дарил свое несостоявшееся отцовство. Когда переехали из Васильевского в Зюнгар, участок застолбили на берегу речки. Вместо забора Очир вырыл канаву по всему периметру, чтобы скотина не потравила молодые деревца. Осенью перевез саженцы, но их оказалось больше положенной личному хозяйству нормы. Предложил излишки соседям. Так в Зюнгаре начали выращивать сады.

Пока Очир обстоятельно рассказывал о видах на урожай, Вовка нетерпеливо вертелся за спиной у взрослых, прижимаясь к отцу то с одной, то с другой стороны – видно, распирало его от каких-то впечатлений и он ждал возможности поделиться.

– Дэдэ, а вы знаете, что младший дядя прячет вон в том сарае страшилищ? – округлив глаза, жарко прошептал мальчик, когда они вернулись во двор.

– Страшилищ? – Чагдар понял, что сын имеет в виду фигурки бурханов-защитников.

– Да! Он их из соломы каждый вечер достает, а сам так боится, что все время вниз лицом падает. Поднимется и опять падает, полежит, снова поднимется и снова падает.

Вовка подсматривал за молениями Дордже!

– Это у него игра такая, – нашелся после маленькой заминки Чагдар. – Но игра секретная. Ты никому не говорил, кроме меня?

– Нет, – помотал головой Вовка. – Никому. Только Цебеку и Балуду. Но они не поверили! – вздохнул он. – Сказали, что я все вру! Тогда я их позвал посмотреть вместе! А они сказали, что пионеры не подглядывают.

– Молодцы, – Чагдар выдохнул. – И ты тоже больше не подглядывай.

Да, старики сколько хочешь могут договариваться между собой о недоносительстве, подумал Чагдар. Донесут любопытные, прямодушные и честные пионеры. Они грамотные, сразу в газету письмо напишут. После того как пионерка из Кировского края Аня Соколова достучалась до «Пионерской правды» и добилась суда над станционными рабочими, злорадствовавшими по поводу убийства Кирова, а сама получила за бдительность отрез шелка, новые сапоги и путевку в «Артек», дети со всей страны принялись писать в газеты о замеченных вредительствах и недостатках.

После ужина остались мужским кругом, Чагдар описал нависшую над семьей угрозу, а потом изложил свой план. Ни один мускул не дрогнул на лице Дордже, он продолжал перебирать четки. Очир принялся яростно растирать колени. Отец же словно окаменел. Никто из троих не сказал ни слова, будто ужас возможных бед залепил всем рты. Долго сидели молча, глядя на дотлевающие в жерле печки кизяки и отмахиваясь полынными ветками от приставучих комаров.

Наконец, когда на ночном безоблачном небе проявились первые звездочки, отец поднялся, подошел к Дордже, похлопал его по плечу, и все так же молча развернулся и побрел к дому. Дордже тоже встал и, пробормотав братьям пожелание спокойной ночи, пошел в бывшую конюшню. Глядя ему вслед, Очир прочистил горло и произнес с хриплой усмешкой:

– И мне бы такую справку. Жаль, я слишком нормальный.