Улан Далай

На рассвете, попросив у председателя грузовик, Очир повез братьев на станцию. Они направлялись в Ростов-на-Дону, где в отделении для психохроников на улице Восточной работал Матвей Осипович Лазарев. В 1918 году, он, тогда еще Мойше Лазарь, лечил Баатра Чолункина после черепно-мозговой травмы, полученной от палки бакши Менке Сарцынова.

Грузовик громыхал по колдобинам. Чагдар сидел в кузове рядом с Дордже, крепко держась за занозистый борт и подпрыгивая на мешке с сеном. Чагдар мог сесть в кабину рядом с Очиром, но не захотел оставлять Дордже в кузове одного. Он предложил младшему брату свободное место пассажира, но Дордже отказался: по семейному рангу старшинства он не мог занимать лучшее место. Теперь оба тряслись в кузове, упираясь ногами в пол, а спинами в доски борта.

Солнце уже поднялось теплой горбушкой над зреющими полями пшеницы, отражаясь в каждой росинке маленькими бриллиантами. Пшеница стояла густая и упругая, словно новая сапожная щетка, обещая полновесный урожай. Даже не верилось, что три года назад эти же поля серели обширными проплешинами, с растительностью жидкой, как калмыцкая борода. Наконец-то колхозники вдосталь наедятся хлеба.

Перед Иловайским притормозили: старик-пастух, высушенный, будто астраханская вобла, с волосами цвета рыбьей чешуи, выгонял на пастбище сонных коров. Увидев грузовик, коровы бестолково шарахались влево и вправо, но с дороги уходить не торопились. Коровы были личные: ухоженные, вычищенные, в теле. Вот когда колхозные коровы будут выглядеть как эти, можно считать социализм построенным, решил Чагдар.

– Звиняйте, товаришши, – сняв шапку, слегка поклонился погонявший стадо старик. – Скотина ешшо не научилась механизьму уступлять. Отсталая, так ее перетак.

– Не бойтесь, дядя, – со смешком отозвался Очир. – Мы никому не скажем.

– Спасибочки! – снова поклонился дед. – Езжайте с богом! – пожелал и тут же закрыл рот грубой, как кора старого карагача, ладонью.

С богом! С богом теперь никуда ездить нельзя, дед! Только с именем и портретом товарища Сталина. Очир вырезал портрет из газеты и приклеил на картон. Картон воткнул в уголок ветрового стекла. Вот он, наш единственный оберег, а всех божеств вместе с их служителями в этом году ликвидировали окончательно и бесповоротно.

Для Чагдара вера закончилась еще в 1918-м. Буддисты считают, что нет лучшего учителя, чем враг, и бакша Сарцынов должен был принять сожжение Иловайского хурула бесстрастно, а он нарушил одну из основных заповедей и дал волю своему гневу, к тому же жестоко избил невинного человека, стремившегося, хоть и не сумевшего предотвратить пожар. Бакша вскоре умер то ли от холеры, то ли от тифа.

Сейчас как раз проезжали взгорок, где раньше стоял хурул, а теперь вольно раскинулся заросший бурьяном пустырь, и на лысых затылках каменных фундаментов грелись ящерицы и змеи. И хоть Иловайский после Гражданской сплошь заселен пришлыми, никто из них не осмелился обосноваться на месте бывшего храма или выпасать там скот.

Дордже вдруг с неожиданной силой сжал правое предплечье Чагдара.

– Что? Что случилось? – попытался перекричать Чагдар рокот мотора, а Дордже уже стоял на широко расставленных ногах, сложив руки над темечком свечкой, как делал всегда в начале каждого простирания. Чагдар схватил Дордже за ногу, чтобы брат не вывалился из кузова, и приподнялся над бортом.

В зыбких потоках утреннего пара, поднимавшегося с земли, сквозь тонкую пылевую взвесь из-под колес машины, высился чуть колеблющийся храм-сюме, яркий, как хорошее топленое масло, с большими прозрачными окнами, насквозь пронизанными восходящим солнцем. Остроконечный шпиль-ганчжир на макушке многоярусной крыши радостно сиял свежей позолотой. Чагдар разглядел даже беленную известью изгородь, из которой в 1918-м бакша Сарцынов выдернул дрын…

Храм мелко подрагивал и раскачивался, будто пытался оторваться от фундамента, будто кто-то невидимый тянул его сверху за шпиль. Но это же обман зрения! Если храм настоящий, он должен отбрасывать тень! Чагдар, балансируя, вскочил на ноги… Хурул отбрасывал тень! Только ложилась она не с западной, а с восточной стороны, что противоречило всем естественным законам… Чагдару стало до тошноты страшно. Что если он тоже безумен, как младший брат? Чагдар присел, зажмурил глаза до боли в скулах и принялся медленно считать до ста восьми. Он не сразу понял, почему назначил себе именно это число для счета, но потом сообразил, что именно столько бусин в буддистских четках…

Когда Чагдар опасливо приоткрыл один глаз, пригорок был пуст. Дордже лежал в позе простирания, лоб его бился о днище. Надо будет на станции вымыть ему лицо и почистить одежку, устало подумал Чагдар, извозился весь в пыли, такого грязного проводник в поезд не пустит.