Улан Далай

Световой день увеличился, с ним увеличился и день рабочий. Работали из последних сил, а вечером едва доползали до нар. Готовили общим котлом, хотя платили по-разному и хлеба по карточкам семьи получали неодинаково. Лучше всего жилось Чолункиным, потому что на четверых работников – если считать отца – приходилось только двое иждивенцев. А вот матери Балуда-Борьки тетке Куне было несладко: у нее младшенький умер в дороге, но оставалось еще четверо, работали же только она да Борька. Пока жили дома, ее муж Церен слал с фронта деньги, он был артиллерист, к тому же командир расчета, а у артиллеристов хорошее денежное довольствие. Но с тех пор как Куню с детьми выслали, связь с мужем прервалась, и сколько ни писал Борька на полевую почту отцу, ответа они не получили. А тем более денег.

В день Красной армии ушла белой дорогой, как говорил о покойниках дед, бабушка Борьки Нюдля, та, что отщипывала от своей пайки кусочки вечно голодным внукам, приговаривая: «Я-то пожевала хлебушка на своем веку». Потихоньку усохла, потом опухла и умерла. И ее пайки не стало. Борькины братья шастали днем по дворовым помойкам, выискивали картофельные очистки и гнилые капустные листья, оттаивали их на камнях вокруг печки и медленно жевали.

Бабку Нюдлю закопали в снег за бараком рядом с Сокки, которая умерла месяцем раньше. У Сокки никого не осталось, семью ее всю расстреляли еще немцы – за связь с партизанами. Вчера вышел Вовка за барак облегчиться, а из снега голая синяя ступня торчит. Солнце шпарит, снег плавит. Хорошо бы, чтоб и впрямь запорошило, потому что сейчас нет ни сил, ни времени, ни лишних дров, чтобы землю прогреть и тела закопать.

Дырлин-дырлин-дырлин-дырлин… Вставать надо.

– Спи еще! – разрешил Вовка. – Метель сегодня!

– Метель? – пробормотал Санька, пытаясь пальцем поднять непослушное сонное веко. – Вроде бы солнце светило.

– И солнце, и метель! Ветряка такой, что с ног сбивает. Поземка поднялась.

– Дед, что ли, наколдовал?

– Женщины считают, что дед. Благодарили его.

Лафа! Весь день Санька дремал и насмотрелся такого, что только в сказках бывает. То мощный богатырь в буденовке на коне с золотыми копытами летел, не касаясь земли, на немецкие танки, то странные черные журавли с белыми брюшками, выстроившись клином, как истребители, облетали по кругу огромную семиэтажную кибитку, покрытую толстыми белыми шкурами, и Санька откуда-то знал, что это шкуры белых медведей. То вдруг та кибитка позеленела и проросла тюльпанами всех цветов, и он, Санька, срывал тюльпаны и ел их сладкие лепестки. А потом он увидел маму, и дядю Дордже, и Розу – и они протягивали к нему руки, звали к себе. Но Санька навстречу им не пошел. Боязно было. Казалось, что руки их слишком холодные и он, Санька, замерзнет.

Окончательно проснулся Санька только под вечер. Раскинулся и вольно потянулся, задел кого-то. Услышал досадливый возглас отца. Отец сидел рядом на нарах и что-то выводил пером на листочке в линейку, подложив под него уцелевший в пути томик «Ленин В. И. Национально-колониальный вопрос». Санька понял: отец пишет Сталину.

Еще в конце января отец отправил письмо всесоюзному старосте Калинину, где указывал на ошибки, допущенные в процессе выселения, в результате чего пострадали не только люди, имеющие заслуги перед Советским государством, но и безвинные женщины и малые дети. Через месяц получил ответ. Председатель Президиума Верховного совета СССР Михаил Иванович Калинин сообщал отцу, что депортация была проведена по решению Совета народных комиссаров, и он, Калинин, не имеет полномочий заниматься этими вопросами. И тогда отец решился писать Сталину. Слышал Санька, как отец обсуждал с дедом, что письмо лучше будет отправить не из поселка, а со станции. Туда каждый день по узкоколейке паровоз-кукушка доставлял из боровлянской глухомани состав с лесоматериалами. Вот только никто из ссыльных не мог покидать поселок без разрешения уполномоченного.

Санька осторожно отодвинулся подальше от отца, чтобы ненароком еще раз не толкнуть. По бараку плыл вкусный запах пропаренной пшенки. Есть хотелось зверски.

Тетя Булгун открыла пузырек с рыбьим жиром – сдобрить кашу. И опрометью выскочила в сени. Женщины тут же завертели головами, вытянули шеи ей вслед. Тетя вернулась через несколько минут.

– Не выношу я этот запах, – виновато пробормотала она, затыкая пробкой пузырек.

– Ничего, каша без этого жира лучше, – сказал дед. – Мы его на крайний случай оставим.

Каша, в которую добавили еще и толченой картошки, была необыкновенно вкусной. А тетя Булгун осилила только полмиски. Сказала, что больше в нее не лезет.

– Уж не надорвалась ли ты? – встревожился дед. – Надо просить докторшу, пусть тебя посмотрит.

– Ой, не надо, что вы, – отмахнулась Булгун. – Само пройдет.