Улан Далай

Отрядный песенник-тульчи в тот же день сочинил песню про славного Улана-Батора – Красного богатыря, укротителя смертоносного дракона – и горланил ее во всю глотку, несмотря на мороз. Про то, что несдобровать бандитам барона Унгерна, что, попадись они им на пути, искрошит их Улан-Батор своей острой саблей в пух – цэрики по-прежнему верили, что отряд ищет остатки унгерновских войск.

К вечеру полусотня достигла укромного распадка между двумя окаменевшими дюнами. Далеко на горизонте лиловела горная гряда. Там, по уверениям монгола-проводника, находилось логово Джа-ламы. Проводник всю прошлую зиму был у него пленником. Первая попытка бежать закончилась двумястами ударами бамбуковой палкой от Джа-ламы лично. Но, украв молодую верблюдицу, монгол решился на второй побег, едва не погиб, пересекая зимнюю пустыню без еды, и теперь вел в город Джа-ламы людей, которые должны уничтожить его мучителя.

Завтра утром они вшестером: проводник, Дугэр, Нанзад, Чагдар и двое доверенных оруженосцев тайно от всех отправятся к Джа-ламе. После их ухода Кануков отправит двух лазутчиков, чтобы те следили за крепостью. В случае провала лазутчики разожгут костер из сухой полыни – это будет сигнал к общей атаке. А пока соглядатаи Джа-ламы не должны узнать, что на расстоянии звука выстрела хоронится пять десятков солдат. Джа-лама теперь – злейший из врагов новой власти Монголии. Только он об этом еще не знает. Или знает? В Урге об этом объявили публично. Урга далеко, но слухи летят быстрее коней. Если операция по ликвидации пойдет неудачно и их группа погибнет, солдаты ворвутся в крепость, чтобы захватить Джа-ламу силой.

– А как они поймут, убили мы Джа-ламу или нет? – спросил Чагдар. – Ведь мы можем прикончить его и тут же погибнуть сами.

– Может, кто-то из вас в таком случае и умрет, но не все. Как только его люди увидят отрубленную голову, сразу разбегутся! Те, кто считает его бессмертным, подумают, что вы обладаете большей силой, чем он. Те, кого держат там на страхе, будут только рады его смерти. Говорят, у него пятьдесят палок для личных экзекуций. Пятьдесят!

Жуткие рассказы ходили про Джа-ламу. Как он сердца вырывал и писал кровью этих сердец на голубых знаменах, как он кожу с киргиза содрал, посчитав его злым демоном-мангусом, и возил с собой эту копчено-соленую кожу повсюду для тайных обрядов, как устроил массовую порку лам, не желавших работать руками…

Много чего слышал Чагдар о Джа-ламе. Говорили, что он – хубилган, перерождение Амурсаны, джунгарского князя, который два века назад поднимал местные народы против китайского засилья. Говорили, что Джа-лама мог целую толпу заставить видеть то, что захочет, что одним взглядом принуждает одну часть вражеского войска наброситься на другую. В первый свой приход в Монголию, еще до российских революций, Джа-лама собрал серьезное войско против китайцев, истреблял захватчиков нещадно, а потому был обласкан и богато одарен местными князьями и ламами. Построил большой город на западе, в Кобдо, строго-настрого в нем запретил мусорить и гадить где попало. Киргизов, регулярно совершавших набеги на местные стада, жестко усмирил. Но вот потом стал тиранить всех подряд – великих и малых, казнить направо и налево, требовать от окрестных князей большой дани скотом, серебром и золотом.

Тогда царю в Петербург отправили жалобу на бесчинствующего в Монголии российского подданного Амура Санаева, называющего себя Джа-ламой. Власти прислали казаков, Санаева арестовали и вывезли в Томск, и попал он сначала в якутскую ссылку, а потом был переведен в астраханскую, где содержался под строгим полицейским надзором. Но после октября 1917-го Санаев бежал обратно в Монголию. И снова местные приняли его с великим почтением, хоть молва про его зверства еще не утихла. Но китайцы вернулись, и монголы опять обратились к перерожденцу-хубилгану, призывая освободить их.

– Ты вот давай, выпей, – Кануков протянул Чагдару маленькую кожаную бутылку. – Чтобы спать хорошо, без нервов. В Урге мне лама-врачеватель дал. В исключительных случаях пользуюсь.

Чагдар вынул деревянную пробку и с опаской понюхал содержимое. Пахло спиртом и какой-то тухлятиной.

– Может, не надо? – без особой надежды спросил он. – Может, лучше харзы[19] выпью, а?

– Харза вся кончилась, – Кануков вздохнул. – Сегодня с утра после ритуала допили. Осталось одно снадобье.

Чагдар выдохнул, зажал нос и опасливо отхлебнул маленький глоточек. Во рту тут же онемело, череп как будто раскрылся на темечке, и Чагдар словно воспарил и вылетел из тела под потолок юрты к приоткрытому дымовому отверстию и смотрел на себя самого – как морщится и передергивается там внизу, на кошме, как тело его заваливается и Кануков заботливо прикрывает его дохой. А потом он вылетел из юрты и направился к путеводной звезде Сугар. Больше Чагдар ничего не помнил – до тех пор, пока перед рассветом его не растормошил проводник.