Улан Далай

Дугэр и Намзад были уже на ногах. На их остроконечных шапках блестели полированные коралловые шарики – что-то вроде наших полковничьих погонов, объяснил Кануков. Они приоделись в крытые парчой шубы и обернулись в многометровые шелковые пояса. Чагдару выдали нагольный тулуп торгоутского кроя. Неудобные наплывы закрывали кисти рук – от холода, конечно, хорошо, но будут мешать быстро схватить шашку, надо будет учесть. Выдали ему и торгоутские тооку, чем-то напоминающие русские валенки, но с кожаной подошвой, пристегнутой на ремешках. Ногам удобно, но непривычный для обуви белый цвет раздражал. Кануков на прощание пожал ему руку и велел помнить, что от его, Чагдара, храбрости и решительности будет зависеть судьба целого края и что Джа-лама не перерожденец, а вырожденец, каким нет места в завтрашнем коммунистическом мире.

Обвязав копыта лошадей овчиной, чтобы не шуметь, шестерка тихо покинула лагерь, торопясь уйти до рассвета, пока остальные еще спали. С собой в поводу вели еще двух лошадей, нагруженных палаткой и прочим скарбом, – без этого было бы подозрительно: не могли же большие начальники пересечь пустыню налегке.

Голова была ясной, работала четко, никаких последствий вчерашнего снадобья Чагдар не чувствовал. На выезде из распадка у ритуальной груды камней, какие монголы складывают на караванных путях, спешились, добавили по булыжнику как подношение духам местности, помолились за успех своего похода, сняли обвязки с лошадиных копыт и дальше двинулись рысью.

Город Джа-ламы Тенпай-Байшин возник перед глазами с первыми лучами солнца. После многих дней в безлюдной плоской пустыне пламенеющая в ядреном зимнем рассвете крепость из камня и глины казалась исполинской громадиной. Стены причудливо изгибались кренделями, повторяя рисунок горы. У подошвы длинной гряды белесоватыми точками выделялись стада: яки, верблюды, лошади, овцы.

– Дальше я не пойду, – проводник повернул своего коня и, хлестнув его ташуром, резво поскакал назад.

Оставшаяся пятерка всадников перешла на шаг, чтобы дать возможность дозорным из крепости хорошо рассмотреть их.

– Ты, Улан, будешь немым. А то говор тебя выдаст, – предупредил Дугэр-бейсе.

Навстречу уже скакал конный дозор. Дугэр-бейсе остановил своего мерина, склонил голову и приложил руку к сердцу в знак миролюбивых намерений. Люди из дозора ответили на поклон более низким поклоном, заметив богатые пояса и шарики государственных чиновников второго ранга на шапках двух прибывших. Ни о чем более не спрашивая, дозор сопроводил путников до ворот города и сдал с рук на руки настоящим богатырям – высоким, мощным, с руками, оттопыренными в стороны, как крылья у ощипанной куриной тушки, и ногами враскорячку.

После обмена приветствиями и выяснения, кто такие и зачем приехали, богатыри забрали у посланцев все оружие, не забыв ощупать у каждого подмышки и голенища гутулов, потом принялись неспешно и обстоятельно обшаривать кладь.

Один из досмотрщиков засунул лапищу в торбу Дугэра-бейсе, где в шелковый платок была завязана шкатулка с грамотой и пистолетами.

– Это открывать нельзя, – воскликнул Дугэр-бейсе. – Это его высокопревосходительству от его высокопреосвященства с личной печатью.

Богатырь почтительно поклонился свертку, держа его в обеих руках. Потом бережно положил на каменный столбик, поколебался мгновение-другое и все-таки принялся развязывать узел. Чагдар замер.

– Тяжелая, – рассмотрев со всех сторон шкатулку и потрогав пальцем печать, оценил досмотрщик. Хотел было потрясти шкатулку, но Дугэр-бейсе предупредил:

– Там драгоценный сосуд!

Шкатулка была возвращена на место, и всадники под конвоем вошли в город.

Миновали один, второй пояс крепостных стен… Крепость напоминала русскую матрешку, если у пустотелых кукол поснимать верхние половины. Два круглых двора, обнесенных саманным кирпичом, где белели юрты, примыкали к двухэтажному квадратному дому, стоявшему на самой высокой точке города. Видимо, это и был дворец Джа-ламы, судя по сторожевым башням на всех четырех углах и пулемету на плоской крыше. «Интересно, зачем в такой мороз пулемет? – мельком подумал Чагдар. – Снега нет, чтобы охладить стволы, вода замерзнет…»

Их направили в левый двор и ввели в пустую юрту. Вещи уже были внесены и разложены вдоль стен. Лошадей куда-то увели. Тут же вошел согнутый в три погибели человек, по обличью и торчавшей из-под круглой шапки косице китаец, в когда-то роскошном, но сильно выношенном теплом халате, из которого торчали клочки ваты. Не поднимая лица и не говоря ни слова, он принялся растапливать обложенный округлыми камнями очаг.