Улей

Именно так население сохраняло здравомыслие... чистым обманом и силой воли, рожденной самосохранением и отчаянием. Но здесь, конечно, присутствовало то гложущее и всепроникающее чувство осквернения. Ощущение, что, возможно, твой разум и твои мысли не были полностью твоими и, возможно, никогда ими не были. Но такие идеи были ядовитыми и заразными, поэтому маленькая колония отказалась от них и спряталась в трудолюбии и невежестве, хотя древняя паутина была густо сплетена вокруг них. То, что они чувствовали и как они справлялись с этими чувствами, было именно тем, как они должны были с ними справляться. Именно так, как задумали архитекторы их разума очень давно.

Хейса, конечно, не было среди них.

Он открыто говорил об опасности всем и каждому, кто желал его слушать. Но в этом-то и заключалась хитрость: они отказались слушать. Они кивали, когда он говорил с ними, но все слова из того, что он говорил, прошли мимо их ушей. Он положил этому конец, снеся бульдозером стену Хижины №6. Если когда-либо и существовала опасность - а они не были в этом уверены - то теперь она миновала. Обратно в реальность. Но Хейс им не поверил, потому что чувствовал то же, что и они, и видел в их глазах едва скрываемый ужас.

- Понимаешь, это то, что меня убивает, - сказал он Шарки вечером второго дня, когда они лежали в теплой темноте ее постели. - Это то, что, черт возьми, делает мне новую дырку в заднице, док. Эти люди знают, что они облажались, но не признаются в этом сейчас. Ни один из них.

- Это стадный инстинкт, Джимми. Вот и все. Они справляются с этим, теряясь в обыденной политике повседневной жизни. Они прячутся в стаде и делают вид, что в тени не прячется тигр, - сказала ему Шарки. - Вот как они остаются в живых, как они остаются в здравом уме. Это человеческая природа. Если есть что-то настолько огромное и ужасное, что грозит обнажить ваш разум, вы изгоняете это и делаете вид, что все в порядке.

- Возможно, - сказал он.

- Нет, правда. Как ты думаешь, как люди выжили в концентрационных лагерях? Ты думаешь, они думали о своей неминуемой смерти или о том, отчего был этот дым, идущий из труб? О том факте, что в они могут пойти в душ следующими? Конечно, нет. Если бы они это сделали, ни один здравомыслящий человек не вышел бы из этого ужаса. Но это произошло на удивление.

- Здесь есть параллель, док, и хорошая, но я слишком зол на них, чтобы ее увидеть. Я ненавижу самодовольство. Я ненавижу людей, которые сидят и делают вид, что мир вокруг них не разваливается на части. Вот что не так с нами, американцами, в целом... мы стали чертовски эгоистичными и чертовски умело надеваем шоры. В Руанде убиты миллионы? Мы только что случайно взорвали здание школы в Ираке... ох, это просто ужасно, не так ли? Ну, не мое дело. Слава Господу и передай подливку, мама.

Шарки сказала: - Я никогда не думала, что в душе ты политический активист.

Он немного расслабился, усмехнулся.

- Время от времени я выражаю свое мнение.

Закурил сигарету и выпустил дым в темноту. - Мой старик был крайне консервативным республиканцем. Он верил всему, что говорило ему правительство. Он думал, что они не способны лгать. Из-за таких парней политики процветают. Соль земли, но безмозглая. У меня был учитель в средней школе... настоящий радикал 1960-х годов, который был активным сторонником конфронтации с власть имущими... я думаю, что многое от него передалось мне. Потому что он не просто сидел и принимал это. Он требовал, чтобы наше правительство понесло ответственность за все, что оно облажало или о чем солгало. Я согласился тогда и согласен сейчас. Мы с моим стариком серьезно поссорились из-за наших противоречивых точек зрения. Но по сей день я чувствую то же самое. Я не доверяю людям с деньгами и властью и презираю маленького парня, который смотрит в другую сторону, в то время как эти денежные тузы, как всегда, портят мир.

- И ты видишь это здесь в миниатюре, не так ли?

- Определенно да. Я должен спросить себя, заслуживают ли эти люди спасения... стоят они того?

- И?

- И я, честно говоря, не уверен. Самоуспокоенность заслуживает того, что получает.

Шарки какое-то время ничего не говорила.

Никто из них.

Хейс не был уверен, о чем она думает. Может быть, это было что-то хорошее, а может быть, что-то плохое. Она не сказала. Молчание между ними было тяжелым, но не неприятным. Это казалось совершенно нормальным, совершенно приемлемым, и именно поэтому Хейс понял, что это не то, что можно было бы назвать интрижкой в зимнем лагере. Это было нечто большее. Что-то весомое, объемное и содержательное, и он был почти рад, что все было слишком безумно, слишком жутко, чтобы он мог сидеть и думать об абсолютной правде их отношений. Потому что, подумал он, это могло просто напугать его до чертиков и заставить бежать в нору, как кролик, от спускающегося ястреба.