Улика

Я ехала домой, надеясь, что Дэниел снова появится. С ним никогда не знаешь, что будет. В этот день, когда он завершил нашу семейную жизнь, он не оставил даже записки. Он не любит, когда люди злятся или обмениваются взаимными упреками. Он говорил мне, что его угнетает общение с расстроенными или пребывающими в депрессии людьми. Его стратегия заключается в том, чтобы дать людям возможность самостоятельно справляться с неприятностями. Я видела, как он поступает таким образом со своими родственниками, со старыми друзьями, с девушками, которые его больше не интересуют. Однажды он исчезает и может пропасть года на два. К этому времени вы уже и не помните, что вас так разозлило.

Иногда, как в моем случае, остается какой-то след былого гнева, и тогда Дэниел считает это непонятным и необъяснимым. Сильные чувства пропадают, когда занят тем, что ищешь что бы сделать. Просто уже нечего сказать. Впрочем, раньше он был столь безразличен ко всему, что бороться с ним было так же продуктивно, как пытаться отучить кошку оставлять лужи на ковре. До него просто не доходило. Для него ярость других не имела смысла. Он не видел никакой связи между своим собственным поведением и теми последствиями, которые оно вызывало. Что у него получалось действительно хорошо, так это играть. У него была легкая душа, воздушная, изобретательная, неустанная, нежная. Джаз, фортепьяно, секс, путешествия, вечеринки — в этом он был великолепен… Пока ему не надоедало, конечно, или пока он не наталкивался на выступающую поверхность действительности, и тогда он исчезал. Я никогда не умела притворяться, так что он меня многому научил. Я вот только не уверена, что мне это действительно нужно уметь.

Машина Дэниела была припаркована прямо перед моим домом, я же нашла себе местечко только через шесть домов от своей квартиры. Дэниел стоял, облокотившись на крыло автомобиля. Возле его ног стоял бумажный пакет с двойными ручками, из которого высовывался батон французского хлеба, словно бейсбольная бита.

— Я думала, ты уже уехал,— сказала я.

— Я поговорил со своим другом. Похоже, я смогу задержаться еще на пару дней.

— У тебя есть где жить?

— Надеюсь, что да. Здесь недалеко есть один мотель, там вот-вот должна освободиться комната. Какие-то ребята выезжают.

— Это хорошо. Ты можешь забрать свои вещи.

— Заберу, как только буду точно знать.

— Что это? — спросила я, указывая на батон. Он посмотрел на батон вслед за мной.

— Пикник,— сказал он.— Я думал еще, что поиграю на пианино.

— Ты давно ждешь?

— С шести,— сказал он.— Как ты себя чувствуешь? Выглядишь неважно.

— Я чувствую себя паршиво. Давай войдем. Надеюсь, у тебя там есть вино. Я бы употребила его по назначению.

Он оттолкнулся от машины, помахивая сумкой, последовал за мной через калитку. Мы сидели на полу в гостиной Генри. Дэниел купил двадцать пять церковных свечек и расставил из в разных углах, так что в конце концов у меня было ощущение, что я сижу в середине именинного пирога. У нас было вино, паштет, сыр, французские булочки, холодный салат, малина и пирожные. Я вытянулась на ковре, предаваясь мечтам, навеянным вкусной едой, а Дэниел играл на фортепьяно. Дэниел не столько исполнял музыкальные произведения, сколько открывал их, вызывая мелодии к жизни, пуская их через несколько тональностей, вышивая, украшая музыкальную ткань. В основе его исполнительской традиции лежала классическая музыка, он был согрет Шопеном, Листом, великолепием хитросплетений Баха, которые без малейшего усилия скользили сквозь его импровизацию.

Вдруг Дэниел резко перестал играть. Я открыла глаза и посмотрела на него. Его лицо исказилось гримасой боли. Он небрежно положил руки на клавиши, заставив звучать диссонансом.

— Все ушло. Больше у меня этого нет. Я бросил наркотики, и музыка ушла вместе с ними.

Я выпрямилась.

— О чем ты говоришь?

— О том, что я сказал. Я должен был сделать выбор, но вообще все это ерунда. Я могу жить без наркотиков, малыш, но не без музыки. Я так устроен.

— Это звучит прекрасно, просто великолепно.

— Что ты понимаешь в этом, Кинзи? Ты ничего не понимаешь. Это все техника. Механика. Нет души. Музыка существует, только если я горю изнутри, если я летаю. Это ничто. Безжизненно. Оно идет лучше, когда я весь в огне, но я покончил с этим. Это нельзя удержать иначе. Либо все, либо ничего.

Я оцепенела.

— О чем ты говоришь? — Идиотский вопрос. Я все прекрасно поняла.

Его глаза пылали, и он поднял указательный и большой палец к губам, изобразив губами, словно он курит. Этот жест он использовал, чтобы намекнуть, что пора курить травку.

— Не делай этого,— сказала я.

— Почему?

— Ты погибнешь.

Он пожал плечами.

— Почему я не могу жить так, как хочу? Я дьявол. Я плохой. Ты уже должна бы это знать. Я бы все отдал, только бы… проснуться. Вот черт. Я хочу снова летать, понимаешь ты? Я хочу чувствовать себя человеком. Я тебе скажу, что это такое — вести себя прилично… Это, черт возьми, самый что ни на есть кошмар. Не знаю, как вы это выдерживаете. Как вы еще все не передушили друг друга.