Улисс

Эди засобиралась уходить, да-да ей уже пора, и Герти отметила, что её тонкий намек сработал как надо, потому что столько ещё надо пройти вдоль пляжа до того места, где можно вытолкать колясочку наверх, а Кисси сняла с близнецов их шапочки и принялась приглаживать им волосы, чтоб обратить на себя внимание, а Кенон О'Хенлон встал с колен в заломившейся на плечах епитрахили и отец Конрой подал ему карточку, чтоб с неё читал, и он прочёл Panem de coelo praestitisti eis, а Эди и Кисси всё время приставали к ней, что разве ей не пора, но Герти умела отплатить им их же монетой, что она и сделала, когда с холодной вежливостью ответила на вопрос Эди – уж не разбилось ли её сердце, что её забыл её любимый ухажёр, от которого Герти уязвленно встрепенулась. Холодный взблеск мелькнул в её глазах, выплеснув бездну презрения. А всё же задело, о да, больно и глубоко, потому что эта Эди умела исподтишка сказать-царапнуть, как та чёртова кошка, какой она, впрочем, и была. Губы Герти чуть приоткрылись дать отпор, но ей пришлось сдерживать всхлип, что подкатил к её горлу, такому тонкому, такой безупречно изысканной формы, о какой только мог бы мечтать художник. Её любовь к нему сильней, чем он думает. Бессердечный обманщик, непостоянный, как весь мужской пол, где уж ему понять чем он был для неё, и на какой-то миг её синие глаза застлало жгучей пеленою слёз. Их взгляды без капли жалости прикипели к ней, но бравым усилием она мило просияла в ответ, бросив указующий взгляд на новейшее из своих завоеваний – вот вам, чтоб понимали!

– О,– отвечала Герти с быстрым, как молния, смешком, гордо вскидывая головку,– я могу бросить мою шляпку кому пожелаю, потому что этот год високосный.

В голосе её звенела чистота кристалла, мелодичное воркованье лесной голубки, но слова леденяще рассекли тишину. Что-то в её молодом голосе говорило, что она не из тех, с кем всё запросто сойдёт с рук. Что до мистера Регги, пустого задаваки с кучкой денег, его она может просто выбросить, как гадость какую-то, и даже думать о нём забудет, а глупую его открытку разорвёт на мелкие кусочки. И если он хоть раз ещё наберётся наглости, она сумеет одарить его взглядом такого безграничного безразличия, что он отвянет как миленький. У малявочки мисс Эди сделался совсем кислый вид, аж посинела как грозовая туча, но Герти-то видела, что та так и кипит от злости, хотя скрывает, козявка, потому что её шпилька её же и уколола – получай за мелочную твою зависть, и обе они знают, что она не чета им, а классом повыше, и вон там ещё кое-кто, кто тоже это понял и увидел, так что пусть теперь набьют этим свою трубочку, да и выкурят.

Эди усадила малыша Бодмена ровнее, готовясь уходить, и Кисси поскладывала туда мяч и лопатки с ведёрками, да и пора уж, потому что сонный гномик подкрадывался подсыпать сонного песка в глазки мастера Бодмена младшего, и Кисси ему сказала, что Сон-Угомон уже близёхонько и пора малышу баиньки, а крошка таким был милашкой, смеясь во все свои радостные глазёнки, и Кисси, разыгравшись, щекотнула его толстенький пузёнок-поросёнок, а младенчик—здрасьте вам!—срыгнул свои восторги на свой свеженький слюнявчик.

– Уй-юй! Фу-ты, пудинг!– запротестовала Кисси.– Весь слюнявчик обделал.

Маленькое contretemps требовало её вмешательства, но она, как дважды два, всё сдела как надо.

Герти сдержалась от сдавленного восклицания и нервно кашлянула, и Эди спросила, ей-то что не так, а у неё чуть не вырвалось, чтоб та хватала на лету, но она всегда умела держаться как леди и попросту замяла всё с огромным тактом, сказав, что там уже пошло благославение, потому что в церкви над тихим берегом моря как раз ударил колокол, потому что Кенон О'Хелон взошёл на алтарь в епитрахили, который отец Конрой поправил на его плечах и раздавал благословения воздетым в руках Святым Писанием.