Улисс

Дальше, к мертвому морю бредут они – испить ненасытно: с жутким прихлёбыванием, от солёного усыпляющего неисчерпаемого потока. А кобылица, могучая, взростает вновь, увеличась в опустелых небесах, аж до необъятности самого неба, покуда не нависнет, ширясь, над домом Девы. Узрите чудо метемпсихоза, вот она – вечная девственница, провозвестница дневной звезды, вечно девственная невеста. Это она, Марта, о, утраченная Миллисента, юная, родная, сияющая. Как умиротворённо восходит она сейчас, королева, среди Плеяд в предпоследний предрассветный час, обутая в сандалии яркого золота, покрытая запоной из—как там её?—кисеи! Та реет и обтекает её порождённую звёздами плоть, взвевая свои потоки: изумрудистые, сапфировые, фиалкового отлива, с гелиотропом, плещущиеся в потоках холодного межзвёздного ветра, полнясь, свёртываясь, просто кружа, выписывая в небесах таинственные письмена, и вот—после энной мириады метаморфоз символа—он воссиял, Альфа, рубиновый треугольный знак во лбу Тавроса.

Френсис напомнил Стефену о совместно проведёных годах в школе при ректорстве Конми. Спросил про Глокона, Алцибидеса, Писистратуса. Где-то они теперь? Не знал и тот.

– Ты завёл речь о прошлом и его призраках,– сказал Стефен.– К чему поминать? Призови я их к жизни, не слетятся ли несчастные духи на мой зов через воды Леты?

– Кто так считает?

– Я, Боус Стефаноменос, быколюбивый бард, властитель и даритель их жизней.– С улыбкой к Винсенту, он увенчал свои растрёпаные волосы венком из виноградных листьев.

– Такой ответ и эти листья,– сказал ему Винсент,–станут более заслуженным венцом, когда нечто значительное—намного превосходящее пригоршню легковесных од—сможет назвать твой гений своим родителем. На это уповают все твои доброжелатели. Они желают видеть завершённым задуманный тобою труд. Надеюсь всей душой, что ты не подведёшь их.

– О нет, Винсент,– сказал Лениен, кладя руку на ближайшее к нему плечо,– не бойся. Он не таков, чтоб сделать свою мать сироткой.– Лицо молодого человека омрачилось. Все видели насколько тягостны ему напоминанья о собственном его обещании и недавней утрате.

Он порывался покинуть празднество, но шум голосов сгладил боль. Медден из-за пустого каприза—ради имени жокея—поставил пять драхм на Мантию и – проиграл, Лениен столько же. Он поведал им о скачках. Флаг пал и – ччу! нно! – вскачь, кобыла резко вырывается вперёд, О'Медден в седле. Она вела всю дорогу: сердца всех учащённо бились. Даже Филис не могла сдержать себя. Она махала своим шарфиком и кричала: – Урара! Мантия впереди!– Но на финишной прямой, когда все подтянулись в тесную группу, тёмная лошадка Клочок нагнала, сравнялась, обошла её. Теперь всё было потеряно. Филис умолкла, её глаза обернулись печальными анемонами.

– Юноша,– воскликнула она,–со мной всё кончено.– Но возлюбленный утешил её и принес отсвечивающий золотом поднос с овальными сахаросливами, которые она отведала. Слеза скатилась: но всего одна.

– Ну, и отрывака,– сказал Лениен,– этот В. Лейн. Четыре победы вчера и три сегодня. Кто из жокеев сравнится с ним? Такого посади хоть на верблюда, хоть на бизона – победа в верховом забеге всё так же будет за ним. Но воспримем это как велось у древних: милость к невезучим! Бедняга Мантия!– сказал он с лёгким вздохом.– Она уже не та кобылка, какой была. Никогда—и руку дам на отсечение—не будет уж подобной ей. Право же, сэр, она средь них королева. Помнишь её, Винсент?

– Видел бы ты мою королеву сегодня,– сказал Винсентак она блистала юностью, светлость лилии блекла рядом с ней, в её жёлтых туфельках и платьи из муслина, или как там, бишь, его. Даривший нам свою сень каштан был в цвету – воздух напоён его манящим ароматом и пыльца плавала вокруг нас. А на местах открытых солнцу можно было б запросто испечь дюжину тех булочек с земляничкой, которыми Перипломенос торгует в будке около моста. Но для её зубок там не было ровным счётом ничего, кроме руки, которою я обнимал её, вот эту руку она и покусывала игриво, если я слишком крепко обнимал. На прошлой неделе она пролежала, занемогшая, четыре дня на диване, но сегодня – свободна, весела, смеётся над опасностью. Такою она ещё обворожительней. А её словечки! Дурачилась напропалую и, прямо-таки, понесла, когда мы возлегли вместе. И, тебе на ушко, друг мой, ну-ка, угадай кто повстречался нам, когда мы уходили с поля. Сам Конми! Он шёл вдоль изгороди, читая, полагаю часослов, а в нём, не сомневаюсь, письмецо от Гликерии, или от Хлои, чтоб было чем закладывать страничку. Прелестница вся так и зарделась в замешательстве, притворно поправляя маленький беспорядок в своей одежде: сучок вцепился, ибо и деревья без ума от неё. Когда мы разминулись с Конми, она взглянула на своё прелестное эхо в зеркальце, что носит при себе. Но он был мил. Проходя мимо, благословил нас.

– Да, боги могут быть безмерно милостивы,– сказал Лениен.– Если б мне малость повезло с Бассовой кобылой, этот глоток его продукции был бы мне стократ приятственней.– Он возложил руку на бутыль с вином: Малачи видел это и удержал, показывая на чужака и алую наклейку.