Улисс

– Полегче,– прошептал Малачи,– храни друидову тишину. Его душа в странствии. Наверно, пробужденье от видений столь же болезненно, как и рождение на свет. Всякий предмет, на коем сосредоточишь взгляд, может служить вратами ведущими в эон богов. Не так ли, Стефен?

– Так говорил мне Теософос,– ответил Стефеноторого, в прошлом бытии, жрецы Египта посвятили в таинства закона кармы. Властители луны, по слову Теософоса, экипаж огненнорыжего корабля с планеты Альфа, не приняли эфирных двойников в лунарной цепи, и тем пришлось воплощаться рубиновоцветными эго из второго созвездия.

Однако, с фактической, впрочем, стороны, абсурдность предположения о его пребывании в подавленном, или в некоем ином, типа гипнотического, состоянии проистекало из самого мелкотравчатого недопонимания, либо абсолютного абсурда. Индивидуум, чьи визуальные органы начали, по ходу вышеописанного, проявлять симптомы оживления, был так же, если не более, сметлив, как любой иной среди живущих, и всякий, предположив обратное, довольно скоро угодил бы пальцем в небо. В предшествовавшие минуты четыре, или около того, он упорно рассматривал определённое количество Басса номер один, разлито у г.г. Басса и К° в Бартоме-на-Тренте, что оказалось расположенным, среди множества прочих, как раз напротив его места, и которое явно рассчитано было привлекать внимание каждого ярко-алым своим ярлыком. Он просто-напросто, вслед за погружением, незадолго перед этим, в размышления о днях его юности и о скачках, припомнил, в такой уж последовательности оно шло (одно за другим), по причинам, которые ему уж лучше знать, и которые в совершенно ином свете представляют происходящее, два или три приватных дельца, из тех что провёрнул он, в которых эти двое были столь же неискушённо несведущи, как нерождённые младенцы. Постепенно, однако, взгляды их обоих встретились и, как только ему начало доходить, что другой пытается ему добавить, он импульсивно решил помочь себе сам и потому-то, ухватив среднеразмерную стекляную тару, содержавшую помянутую жидкость, изрядно её ополовинил, но всё это, однако, со значительной степенью внимательности, чтобы не перевернуть ни одного из остальных стаканов с выпивкой заполнявшей весь стол.

Широтой охвата и своей бурностью, развернувшиеся дебаты напоминали стрежень потока жизни. Ни место, ни состав участников не оставляли желать ничего более достойного. Дискутировали острейшие умы страны на безмерно возвышенную и самую что ни на есть жизненную тему. Никогда ещё высокий зал дома Рогена не вмещал столь представительного и неоднородного собрания, и никогда прежде под древними стропилами этого заведения не звучали столь энциклопедические речи. Воистину блестящая плеяда. На нижнем конце стола разместился Кротерс в бравом шотландском наряде с лицом раскраснелым от солёных ветров Мулл-оф-Галловея. Через стол напротив сидел Линч, уже отмеченный печатью ранней умудрённости и преждевременной испорченности. Место рядом с шотландцем отведено было Костелло—эксцентрику—бок о бок с которым в безучастной неподвижности распласталась коренастая стать Меддена. Стул резидента, по сути, пустовал у камина, тогда как по обе стороны от него фигура Бенона в твидовой дорожной паре и башмаках из дублёной бычьей кожи резко контрастировала с изысканной элегантностью и великосветскими манерами Малачи Роланда Сент-Малигана. Наконец, во главе стола восседал молодой поэт, нашедший в оживлённой атмосфере сократовского обсуждения убежище от трудов на ниве педагогики и своих метафорических изысков, а справа и слева от него расположились острослов-прогнозист, прямиком с ипподрома, и тот осмотрительный странник, запорошенный пылью дорог и ристалищ, с несмываемым пятном бесчестья, но в своём верном преданном сердце хранящий—вопреки любым соблазнам, опасностям, угрозам—образ той чувственной прелести, которую вдохновенный карандаш Лафайетта запечатлел для грядущих веков и поколений.