Улисс

– Как все мы, вслед за Леди Мамой, ткём и распускаем наши тела,– сказал Стефен,– день за днём, пуская их молекулы челноком, туда-сюда, так и художник ткёт и распускает свой образ. И так же как родинка справа у меня на груди проступает всё там же, где и была при моём рождении, хоть тело моё время от времени сплетается из новой пряжи, точно так же сквозь призрак неупокоенного отца проглядывает образ неживого сына. В миг отданный воображению, когда по словам Шелли, сознание подобно мерцающим углям. То, чем я был, становится тем, что я есть и чем, при возможности, могу стать. Так что в будущем, сестре прошлого, я могу увидеть себя каким сижу сейчас здесь, но отражённым в том, кем я к тому времени стану.

Драмонд из Хавсондерна подкинул тебе этот стиль.

– Да,– молодо промолвил м-р Бест,– мне Гамлет видится совсем юным. Горечь, вероятно, исходит от отца, но сцены с Офелией наверняка от сына.

Ухватил не ту свинью за ухо. Он в моём отце, я в его сыне.

– Эта родинка продержится дольше всего,– сказал Стефен со смехом.

Джон Эглинтон состроил гримасу чушь всё это.

– Будь это родимым знаком гениев,– сказал он,– то цена им в базарный день была бы пенни за вязанку. Пьесы Шекспира последних лет, которыми так восхищался Ренан, дышат совсем иным духом.

– Духом примирения,– выдохнул квакер-библиотекарь.

– Примирение невозможно,– сказал Стефен,– если не было разрыва.

Ты это сказал.

– Кому охота разобраться какие события отбрасывают предваряющую тень на бездну времени КОРОЛЯ ЛИРА, ОТЕЛЛО, ГАМЛЕТА, ТРОИЛУСА И КРЕССИДЫ, пусть высмотрит где и насколько редеет эта тень. Что смягчает сердце мужчины? Кораблекрушение в жуткий шторм, проба на подложного Улисса, Перикла, князя Тира?

Голова: краснооколпаченная, ошеломлённая, ослеплённая морской водой.

– Дитя, девочка положенная ему на руки, Марина.

– Пристрастие софистов к тропам апокрифов есть величина постоянная,– определил Джон Эглинтон.– Большая дорога вселяет страх. Зато ведёт к городу.

Добрый Бэкон: забродившийся. Шекспир – грех молодости Бэкона. Ребусо-головоломщики шалят на большой дороге. Разгадчики великого вопроса. Какой же город, добрые господа? Зашифрован в названиях: А. Э., эпоха: Маджи, Джон Эглинтон. К востоку от солнца, к западу от луны.

Чебуряй-дрын. Мерно побалтываются сапоги.

Сколько до Дублина миль?
Трижды по двадцать и дюжина, сэр.
Поспеем-ли к часу когда зажигают свечи?

– По мнению М-ра Бренде,– сказал Стефен,– это первая из пьес заключительного периода.

– Да неужели? А что м-р Сидней Ли, или м-р Саймон Лазарус, как оправдатель своего имени говорят на сей счёт?

– Марина,– сказал Стефен,– дитя шторма, Миранда – чуда. Пердида – возвращённая утрата. Утраченное было возвращено ему: дитя его дочери. Любимая моя жена, говорит Перикл, была подобна этой деве. Возможно ль, чтоб мужчина любил дочь, если не любил её мать?

– Искусство быть дедом,– бормотнул м-р Бест.– L'art d'etre grand…

– В его представлении образ человека с этой странной штуковиной – гениальностью, обычный стандарт изведавшего всё, материально и морально. Лишь такой подход находит в нём отзыв. Образы же прочих мужчин его крови он отвергает, видя в них лишь карикатурные попытки природы предвосхитить, либо повторить его.

Благосклонный лоб квакера-библиотекаря розово запламенел надеждой.

– Надеюсь, м-р Дедалус разработает свою теорию для просвещения публики. И уместно будет помянуть ещё одного ирландского комментатора – м-ра Джорджа Бернарда Шоу. Вспомним также м-ра Франка Харриса. Его статьи о Шекспире в САТЕРДИ РЕВЬЮ были просто блестящи. Как ни странно, он тоже представляет нам неудачную связь с возлюбленной смуглянкой его сонетов. Счастливым соперником оказался Вильям Герберт, эрл Пемброкa. Имею в виду, что если и поэта постигает отказ, то это весьма гармонирует с—как бы выразиться?—с нашими представлениями о несовершенстве мира.

Он упоённо смолк, держа кроткую голову между ними, яйцо финиста, приз их ристалища.

– И он ей тыкает где ни попадя, весомо, по-супружески. Ты любишь, Мириам? Ты любишь мужа твоего?