Улица Яффо

Виктор поднял Жоэль и поставил ее рядом с джипом. Это был момент разочарования, но пришлось слушаться маму.

– Ты зайдешь к нам, дядя Виктор?

* * *

Когда Морис вскоре после захода солнца вернулся домой, за кухонным столом сидели трое: Ясмина, Жоэль и Виктор. Горели шаббатние свечи. Ясмина приготовила ужин по своему любимому рецепту из Пиккола Сицилии – рыбу с лимоном. Стоило Морису всего на несколько минут задержаться, а Виктор тут как тут, читает кидуш над хлебом и вином. Ясмина, сидевшая с багровым лицом, прожгла Мориса взглядом. А Жоэль радостно улыбалась, но Морис не смог улыбнуться в ответ. До сих пор в шаббат Морис всегда разламывал хлеб и обмакивал его в соль, но не произносил благословения. Ему казалось это неуместным. Его шокировало, что именно Виктор, который был еще менее религиозен, чем он сам, произносил теперь священные слова. Но Морис не подал виду, вымыл руки и сел на свое место.

– Шаббат шалом, Виктор.

А потом Морис увидел синий ранец.

– Посмотри, что дядя принес мне! – воскликнула Жоэль.

Ранец был новый, красивый и подходящего размера.

– Спасибо, Виктор. Но у нее уже есть.

– Значит, теперь ты можешь выбирать, – сказал Виктор Жоэль.

Она взглянула на Мориса, чтобы узнать, одобрит ли он, если она выберет новый.

– Разве тебе не нравится твой ранец? – строго спросил Морис.

– Конечно, нравится, но…

– Есть достаточно детей, которым он пригодится, – перебила дочь Ясмина, – завтра отвезу его в лагерь. Тот, кто имеет больше, должен делиться с теми, кто имеет меньше.

Виктор пожал плечами и, извиняясь, подмигнул Жоэль: мол, ничего не поделаешь! Жоэль чувствовала, что ей лучше помолчать. Непонятная аура опасности окружала этого человека, и она не понимала почему. Он был полон жизни, он делал все таким легким, вот только почему-то ее мать становилась очень тяжелой в его присутствии. И папá ничего не мог с этим поделать. Жоэль нравился Виктор. Но она поняла, что показывать это нельзя.

Глава 23

Когда человека любишь, это не значит, что ты его понимаешь. Когда живешь вместе в браке, это не значит, что ты знаешь его. Морис верил, что любовь – а точнее, бережная забота, которую он принимал за любовь, – может залечить все раны, но он даже отдаленно не представлял себе внутреннюю боль Ясмины и ту борьбу, которую она вела с собой. Большинство людей чувствуют себя в безопасности посередине, между двух крайностей. Когда ни слишком жарко, ни слишком холодно, ни чересчур мало, ни чересчур много, ни излишне близко, ни излишне далеко. Это был способ выживания для Мориса. Не выделяться. Он думал, что удержит Виктора на расстоянии своим спокойным дружелюбием. Но не понимал, что Ясмина могла или ненавидеть этого человека, или слиться с ним. А между этими состояниями не было ничего. Он не видел, как отчаянно она боролась с собой, чтобы не допустить рецидива. И Ясмина не показывала Морису свою любовь так, как показывала ее Виктору, а точнее, то, что она принимала за любовь, – свое слияние с другим человеком.

* * *

Ужин в шаббат с Виктором стал тем моментом, когда что-то внутри Ясмины разорвалось, беззвучно, словно прохудилась ткань, и теперь эта прореха неумолимо расширялась с каждым новым потрясением. Банальность общей повседневности – дядя Виктор сидит за кухонным столом и говорит о погоде, разделывая рыбу для Жоэль, – именно с этим Ясмина совершенно не могла справиться. В любви она расцветала, в ненависти обретала силу. Но в серой зоне между она терялась.

Той ночью она лежала рядом с Морисом, не шевелясь, но с открытыми глазами. Она боялась заснуть. Боялась провалиться в сон, где встретит Виктора. Она ненавидела себя за то, что ему удалось прокрасться в спальню, в самую тьму за ее веками. Когда Морис наконец заснул, Ясмина встала и вышла на кухню. Она сварила себе кофе и распахнула окно. Затем обулась и тихо выскользнула на улицу.

* * *

Улица Яффо без музыки. До полуночи всегда хоть где-нибудь играло радио, но сейчас было так тихо, что дома снова казались необитаемыми. Как будто во сне все люди вернулись туда, откуда приплыли. Из одного окна доносился тихий храп, где-то кашляли. Ясмина не пошла далеко, только до булочной. Тусклый теплый свет пробивался сквозь витрину. Звуки, доносившиеся из пекарни, вселяли уверенность, что она не одна в этом мире. В то же время она надеялась, что ее никто не увидит. Некоторое время она стояла в нерешительности, пока вдруг не заметила мужской силуэт, медленно бредущий по улице. Она испугалась, потому что ей почудилось, будто это ее отец. Та же медленная, слегка сутулая походка, те же изящные руки и ноги, тот же старомодный костюм. Человек из другого, более размеренного времени, заблудившийся в настоящем. Когда он подошел ближе, она увидела разницу: мужчина был европейцем, но старше, лет шестидесяти-семидесяти, и с белой бородой. На его усталом лице бодро поблескивали маленькие глазки.

– Gut margn [42], – сказал он на идиш.

– Шалом, – ответила она и вежливо посторонилась, решив, что он направляется в пекарню.