Улица Яффо

Виктор встал и обнял его. И исчез. Стоя посреди ателье, Морис смотрел через витрину, как Виктор садится в джип, машет рукой и с шумом уезжает. Всегда торопится. Всегда на задании. Всегда какая-то тайна.

– Если что-нибудь понадобится, дай знать, – сказал Виктор на прощанье.

Но не оставил ни адреса, ни номера телефона, ничего. Морис знал только, что Виктор нашел квартиру где-то в Тель-Авиве. Что у него нет женщины. Или их много. И никаких детей.

Мне лучше, чем ему, подумал Морис. У меня есть то, чего нет у него. Семья. Он желал Виктору того же, как друг, но если быть до конца честным, то и из корысти тоже. Он будет спать спокойнее, когда Виктор женится.

* * *

В тот вечер Морис закрыл ателье раньше обычного. По дороге домой он проходил мимо водителей шерутов [45], которые курили, прислонясь к своим пыльным микроавтобусам.

– Добрый вечер, господин Сарфати!

– Шалом, Морис!

– Ну-ка, сфотографируй меня!

Виктор был прав. Его никто и ни в чем не подозревает, и у него нет никаких причин для страха. Не надо никого уговаривать, люди сами идут к нему. Разумеется, ведь он – Морис Сарфати, фотограф. Как будто всю жизнь так и было. А если кто-то спросит, откуда он родом, то просто ответит:

С улицы Яффо.

Морис вошел в свой дом, поздоровался со своими соседями и отпер дверь своей квартиры. Подбежала Жоэль, и он поднял ее, а она, смеясь, обхватила его руками и ногами. И он понял, что твердо стоит на земле. Что мир крепко держит его.

Но чувства этого хватило лишь до того, как он зашел на кухню поздороваться с Ясминой. На плите шипела сковорода с шакшукой. Пахло помидорами, кумином и чесноком. Ясмине удалось купить яйца, брынзу и свежую петрушку. Благодаря своим новым партийным связям она всегда получала на пару талонов на питание больше, чем соседи. Она не повернулась к Морису. Когда он прикоснулся к ней, она вздрогнула. И тут он увидел ее заплаканные глаза.

– Что с тобой?

– Ничего, просто лук…

– Что случилось?

– Порежь хлеб, Морис.

Вошедшая в кухню Жоэль уловила напряжение. Она неуверенно посмотрела на родителей – можно ли ей остаться. Обычно Ясмина отсылала ее, если взрослым надо было о чем-то поговорить.

– Садись, дорогая, – сказала Ясмина.

Жоэль села, наблюдая, как отец режет хлеб. Она почувствовала его растерянность и, чтобы подбодрить его, принялась рассказывать про уличных кошек.

Ясмина поставила шипящую сковороду на стол:

– Buon appetito.

Обо всем, что касалось стола и готовки, Ясмина по-прежнему говорила по-итальянски. Кулинарные рецепты матери были для нее неразрывно связаны с детством. Prezzemolo не могла стать петрушкой, а вкус pomodoro был вовсе не похож на помидоры. Они макали хлеб прямо в сковороду и ели шакшуку без столовых приборов, как это и было принято в Пиккола Сицилии. Жоэль встала на колени на стуле, а Морис пододвинул к ней сковороду, чтобы ее маленькие руки не касались горячего бортика. Краем глаза он наблюдал за Ясминой. Ему всегда было легко разглядеть грусть за улыбкой Ясмины или любовь – за ее гневом, но чего он никогда не понимал, так это причин ее молчания. Чаще всего она молчала громко, говоря о чем угодно, только не о главном. Сегодня, однако, она молчала тихо. Когда сковорода опустела, Морис отправился укладывать Жоэль. Затем вернулся к Ясмине и спросил, что случилось. Он не заметил, как Жоэль тихонько приоткрыла дверь своей комнаты.

* * *

– Виктор тут ни при чем, – раздраженно ответила Ясмина. – Забудь о нем!

У нее что-то случилось на работе. Жоэль плохо понимала, что именно. Но она безошибочно узнавала чувства, которые переполняли маму. Смятение, гнев, бессилие. И стыд за все это. До сих пор, рассказывая о работе, Ясмина неизменно гордилась тем, что и она тоже участвует в создании будущего. У них не просто карантинный пункт, а шлюз, где формируется идентичность, где людям помогают влиться в израильское общество, где им помогают осознать, что теперь у всех одинаковые права и обязанности, но прежде всего – одинаковое чувство достоинства, ибо теперь они не меньшинство в большом мире, а евреи среди евреев.