Улица милосердия

На видео не попало, что происходило дальше: ни то, как Луис за локоть тащил Клаудию в здание, ни как прошипел ей в ухо: «Твою мать, ты совсем, блядь, с ума сошла?»

Когда они благополучно оказались внутри, он отпустил ее. «Клаудия, – сказал он уже мягче. – Ты в порядке?»

Сложный вопрос. А есть вообще кто-то, кто в порядке? Она была в лучшем случае «более-менее». Объективно, «в порядке» – это недостижимо высокая планка.

Энтони не каждый день ходил на утреннюю мессу, но достаточно часто, чтобы его там замечали и узнавали. Рано утром посещаемость в церкви Святой Димфны была весьма скромная, и публика почти полностью состояла из стариков. Эти походы запомнятся ему как главный ритуал тех времен, когда он сидел на пособии по инвалидности: звучный язык литургии, старики, квакающие псалмы, знакомые молитвы, льющиеся, как долгожданные дожди. Не говоря уже о том, что ему тогда нужно было куда-то выбираться из дома.

Преклонный возраст паствы его не смущал. На воскресных мессах средний возраст был меньше, но это влекло за собой и кое-какие особенности. К примеру, некоторые молодые прихожане имели привычку во время чтения «Отче наш» воздевать руки к небу, как какие-нибудь пятидесятники-змеедержатели, призывающие духов, – чисто протестантская практика, по мнению Энтони. Старый пастор, отец Кронин, такого бы не допустил, а пришедший ему на смену отец Квентин Роуч, казалось, вообще этого не замечал. Он был на двадцать лет моложе – активный, энергичный человек, который галопом проносился по воскресной мессе за полчаса, чем и заслужил расположение паствы и шутливое прозвище Квентин Скорый.

Месса закончилась, Энтони застрял в притворе. Толпа с палочками и ходунками была не из быстрых, а инвалидное кресло миссис Паоне закупорило проход, как пробка бутылочное горлышко. Пока он наблюдал за этой нестройной процессией, к нему подошла миссис Моррисон и положила руку ему на плечо.

– Как ты себя чувствуешь, милый?

На вид миссис Моррисон было лет сто, но это, пожалуй, только на вид. Скорее всего, ей было примерно столько же, сколько его матери, лет шестьдесят-семьдесят. В определенный момент точный возраст переставал иметь какое-либо значение. Миссис Моррисон проскочила этот момент давным-давно.

У него была своя теория насчет стариков и их выдающейся благочестивости. Она, как и всё в жизни, зависела от времени, периода в истории и великих незримых сил, влияющих на мир. Поколению миссис Моррисон повезло. Они были продуктом лучших времен.

Миссис Моррисон рассказала ему о новых лекарствах, которые начала принимать, о дочери из Аризоны, которая лечилась от бесплодия, и о второй, из Метуэна, у которой диагностировали волчанку.

Лучших времен и лучшей церкви. Энтони хотел бы другой церкви, времен его бабушки – с латинскими службами под «Кирие-Глория» Баха во всей их мрачноватой красе. В те времена люди одевались к мессе соответствующе, понимали, что это самый важный час недели. Женщины надевали шляпки и перчатки, мужчины – пиджаки и галстуки. Современные католики (к которым он относил и себя) выглядели так, словно выскочили из закусочной на перекур.

Он ни разу не был в Метуэне, название которого звучало как чих.

Он жаждал постов и индульгенций, Балтиморского катехизиса, рыбных пятниц. Энтони тосковал по всему этому так, словно лично застал ту церковь, хотя к тому моменту, когда он родился, от нее уже ничего не осталось. Вместо исповеди им досталось Примирение, заодно с девочками-алтарницами, фолк-музыкой и монахинями в голубых джинсах, играющими на гитарах.

Он взял миссис Моррисон под руку и помог ей спуститься по ступеням.

– На днях видела на почте вашего отца, – сказала она. – Он хромал.

Энтони не знал, что на это ответить. Его старик ушел, когда Энтони был подростком, хоть и не далеко. Уже почти тридцать лет он жил на другом конце города в комнате над гаражом бабушки Бланшар. Его уход прошел почти незаметно и на жизнь Энтони никак не повлиял. Отца все равно никогда не бывало дома, он просто нашел себе другое место для ночлега.

– Я спросила его, почему он хромает, а он сказал: «Я не хромаю», но я-то точно видела, что хромает.

Старые традиции жили только усилиями бабушки Бланшар. На первое причастие она подарила ему скапулярий с двумя заламинированными изображениями: Святого сердца и Девы Марии – каждое размером с почтовую марку. Изображения соединялись длинной коричневой лентой, и их нужно было носить под рубашкой: одно на груди, одно на спине. Ношение скапулярия вкупе с чтением определенных молитв в нужном порядке обеспечивало полную индульгенцию.

Вслед за миссис Моррисон он прошел в приходской зал, где волонтеры уже приготовили кофе и пончики. Он взял глазированный пончик и стаканчик с кофе, как обычно, с заменителем сливок.

Полная индульгенция отменяла все время, назначенное человеку в Чистилище за его незамоленные грехи, которые тот совершил в жизни; обнуляла счетчик.

Заламинированные изображения липли к его коже.