Улица отчаяния

– Ну, чего уж так мужика с грязью мешать, – рассудительно заметил Томми и оглянулся. Тоже, видимо, услышал эти странные звуки. – Ну что бы ты хотел, чтоб он делал со всеми своими деньгами?

– А зачем он вообще их делал? – возмущенно и, надо полагать, вполне серьезно возгласил Макканн. – Чего он так рвался разбогатеть, его что, свой класс не устраивает? Если у него и вправду есть хоть какой талант – а засрать миллионам подростков мозги, чтобы они бросились покупать твои пластинки, это никакая не гарантия никакого не таланта, это уж ты поверь, – так если у него и вправду есть хоть какой талант, он должен был посвятить его прогрессу своего народа.

За отсутствием поблизости иных представителей народа он указал горлышком пивной бутылки на Томми.

– Это чего, – усомнился Томми, – из Пейсли, что ли, народа?

(Вот же мать твою! И кто бы подумал, что он знает про Пейсли. А что еще он знает?)

– Нет, сынок, нет, – болезненно сморщился Макканн. – Рабочих. Мирового пролетариата. Трудящихся.

– А, – безразлично кивнул Томми, забираясь на скамью и напряженно глядя на клирос, где все громче и громче звучало это вроде как пыхтение.

Макканново лицо горело суровой, непреклонной решимостью. Рабочий класс, трудящиеся. Господи, ну конечно же. Ну конечно же, я хотел, чтобы мои песни меняли не только сумму на моем банковском счете и положение группы в чартах. Я хотел, пытался, у моих текстов было определенное социальное звучание, я написал даже пару вьетнамских песен, но не успели мы их толком разучить, как эта заварушка кончилась. Я мечтал писать гимны для рабочего класса, боевые марши для протестующей молодежи и угнетенных меньшинств, но только… только вот как-то все руки не доходили.

– Слышь, Джим, – сказал Томми. – Там Замчик вроде как воспылал страстью к твоей шинели.

– Чего? – заорал я, вскакивая.

– Брось! – заорал в свою очередь Томми, бегом устремляясь к алтарю. – Зам! Прекрати! Мерзкая собака! Кончай, кому говорят! – Он исчез в лабиринте распакованных и не распакованных упаковочных ящиков.

Мы с Макканном последовали туда же. Зам обнаружился на клиросе, рядом со все еще работающим обогревателем. Он совокуплялся с моей старой флотской шинелью (утром я оставил ее наброшенной на тот самый сундук с тряпьем). Пес закинул передние лапы на сундук и мощными толчками обрабатывал темно-синее сукно до того самого момента, когда Томми бесстрашно пнул его в вихляющую задницу.

Наглый насильник моментально все понял, оставил свою беспомощную жертву и без лишних слов рванул к ближайшему нагромождению ящиков; попутно он сшиб тяжелый торшер, торшер упал на нежно мною лелеемое кресло работы Чарльза Рене Макинтоша,[23] отскочил и сшиб один из охранных мониторов, тот же в свою очередь грохнулся на кафельный пол и взорвался.

– Зам! – заорал Томми и бросился в погоню за псом, но тот уже скрылся между ящиками русских ушанок и так и не открытыми контейнерами с болгарскими швейными машинками. Мы с громко хохочущим Макканном сделали полный поворот кругом и помчались по левому проходу.

– Зам! – кричал Томми, скрытый от нас горою чешских телевизоров. – К ноге, мальчик! К ноге! Сесть! Сесть!

– Что, Джимми, шустрый кобелек? – прокомментировал, задыхаясь, Макканн.

– Убью…

Мы обогнули самосвал и притормозили у главных дверей.

– Видели его? – спросил вынырнувший с противоположной стороны Томми.

Мы с Макканном молча покачали головами.

– Вот же мать твою. – Томми задумчиво поскреб затылок. – И я его тоже потерял. Ты уж, Джим, прости. Обычно он так себя не ведет. Я думал, он крепче по этой части, ведь сколько пьет, а никогда такого не было.

– Да ладно, – великодушно отмахнулся я.

– А знаете, что мы сделаем? – горячо заговорил Макканн. – Откроем одну из этих здоровых дверей, потом зайдем от алтаря, построимся цепью и погоним его. Он увидит, что дверь открыта, и выбежит на улицу.

– Так он же может убежать! – возмутился Томми. – Или выскочит на мостовую, и его задавят.

Я промолчал.

– Вот! – щелкнул пальцами Макканн. – Мы поставим за дверью большой пустой ящик, на бок, дыркой сюда, вот он прямо в него и забежит.

Судя по тому, что эта идея показалась мне великолепной, выпитые шанди, при всей своей низкоалкогольности, успели уже на меня подействовать. Одним словом, мы приоткрыли большую дверь на пару футов, поставили за ней большой ящик из-под чая и трусцой направились к алтарю. По дороге мне послышалось, что где-то в районе ящиков с польским джемом течет вода. Мы поставили Томми посередине и двинулись к двери. Я шел по левому проходу, Макканн по правому, а наш юный собутыльник карабкался напрямую. По пути я наткнулся на непогребенные останки одной из своих кроссовок.

– Вот он! – заорал Томми из самой гущи моих товарных завалов, затем последовали звуки бьющегося стекла, скрип по кафелю, тяжелое пыхтение и разочарованный вздох.

– Поймал? – крикнул с другой стороны церкви невидимый мне Макканн.

– Не, но он вроде как дико испугался… Господи, ну и бардак… ну точно, у него что-то с желудком…

Из дальнего прохода донесся благодушный хохот.