Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов

На трамвае до Дома офицеров, где была институтская елка, ехали долго, наконец добрались, вошли, паркет сиял и так пах мастикой, что Сергеев сразу вспомнил армию: он часто пидорасил такой паркет в Ленинской комнате, где стояли всего два предмета – телевизор и Ленин. Они оба показывали дорогу: Ленин молча, а телевизор орал об этом за двоих.

Его отвлекли от воспоминаний – кто-то дергал его за руку, маленькая рука подала ему балетки, и он, став на корточки, надел их принцессе, расправил косу, и они пошли в зал. Неуклюжие солдаты в костюмах зайца и волка встречали детей. Заяц был грозный, а волк, наоборот, нестрашный, даже жалкий. Сергеев все понял: заяц был старослужащим, а волк спал на ходу – видимо, молодой воин, только из суточного наряда по кухне.

Принцесса тащила его за руку к елке, елка была ничего, веселее волка, все как у людей: шары, гирлянды, и даже звезда на макушке была не красная, а в снежинках. Сергееву понравилась эта антисоветчина. «Недосмотрели комиссары в пыльных шлемах», – подумал он.

Снегурочка забрала дочку в хоровод, и Сергеев стал у стены – наблюдать за балом.

Все дети хороши, но они чужие. Сергеев зорко следил, чтобы его принцессу никто не обидел, да и никто вроде не собирался. Он наблюдал за ней, не отрывая глаз от оранжевого облака с его глазами и походкой, он видел, как она неуклюже плетется в хороводе.

Один раз она споткнулась и упала, он дернулся, но сдержал себя – какой-то мальчик поднял ее, и она побежала на свое место, разорвав сомкнувшийся хоровод.

Подошла сотрудница и стала хвалить его девочку. Он терпеть этого не мог, боялся сглаза, порчи. Чужие слова пугали его, он панически боялся чужой энергии, так бывало: кто-то нагло заглянет в коляску и засюсюкает – все, жди болезни или бессонной ночи. У него были слова для оберега, он проговаривал про себя: «Чур меня, чур…» – и помогало. Он и молитву бы говорил от дурного глаза, но не знал он никакой молитвы – ни своей, ни чужой.

Те, кто сегодня крестится «от кошелька до кобуры», как говорит поэт Орлуша, в те времена дежурили в церкви на Пасху и Рождество с красными повязками, не пускали людей к храму, перекрывали крестный ход, как сегодня безработные работяги. А нынче они опять у алтаря, уже без повязок, но в первых рядах, как всегда, оттесняют народ неразумный.

Опять толмачи и толкователи объясняют, какая дорога ведет к храму, – у них всегда одна дорога, та, отдельная, столбовая, и она их ведет всегда куда надо. Странно, но они с закрытыми глазами безошибочно находят верный путь хоть в светлое будущее, хоть в капитализм с их нечеловеческим лицом.

Сегодняшние мысли пьяного Сергеева ушли, и он опять вернулся на елку в 80-й год, где начались конкурсы для детей. Он ничего не готовил с ребенком, но бабушка-коммунистка со значком «50 лет в КПСС» подготовила ребенка, выучила стих про Ленина на елке и песню о том, что снится крейсеру «Аврора». Что может сниться крейсеру, Сергеев не понимал. Разве может что-то сниться железяке с фальшивой историей, неодушевленному предмету? Он отогнал вредные мысли и стал ждать.

Ребенок выбрал песню, пел старательно, но плохо, однако приз дали.

Сергеев пошел занимать очередь за подарками и в гардероб, все было в одном окне. Подарок в те годы – это вам не хухры-мухры. Они бывали разные: на фабриках и заводах попроще, в НИИ и в органах получше, в деревне никаких подарков, в тюрьме и армии – тоже голый вассер.

Главное в подарке лежало на дне – мандарины и шоколадка. Сверху наваливали карамель и конфеты-сосульки, могли насовать пачку вафель, яблоки или печенье, но дети были умнее профсоюзных работников, они сразу совали руки на дно и вылавливали самое лучшее, остальное несли домой – угощать бабушек и дедушек.

Ребенок прибежал счастливый, с зайкой в руке, с конфетти в волосах и в блестках. Очередь подошла, подарок равнодушно перекочевал в пакет с обувью, мандарины перестали радовать в 80-е, как «Амаретто» в 90-е.

Пока ребенок сидел на батарее и высыхал после беготни, папа взял в буфете полтинничек коньяку и хлопнул за «С Новым годом! С новым счастьем!». Хлопнул и еще один, потом по традиции нырнул в подарок, опытной рукой с первой попытки поймал мандарин, оказавшийся апельсином с толстой кожей: «Вот суки профсоюзные, и тут нагрели». Он очистил апельсин, тот стал размером с мандарин, и Сергеев принялся жевать его мертвое тело. Эти апельсины плыли из-за океана и уже не верили, что доплывут живыми. Они отправились в плавание еще совсем незрелыми и зелеными, их трепало штормами и торнадо, но они доплыли благодаря заботе партии и правительства о советских детях.

Несоветский ребенок Сергеева не знал, что подарок достался ценой огромного труда тысяч крестьян в далеком Гондурасе, и выплюнул дольку, которую ему совал в рот глупый папа: «Нельзя есть на улице и что попало грязными руками, ну разве это не понятно?!»