Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов

Глаза мне открыл одноклассник Зубков, открыл просто так, без повода. Я шел из буфета и жевал пирожок с повидлом, выданный на полдник. Зубков попросил откусить – свой он уже сжевал за два укуса, а я не успел, хотел продлить радость обладания, пирожок был еще горячим, на полукруглой верхней части было самое вкусное – корочка с запекшимися каплями повидла, а внутри начинка. Я сначала объел края без повидла и собрался вкусить самое-самое, и тут Зубков завыл, как нудота: «Дай, дай!» А я не дал, сам хотел доесть.

Я твердо ответил ему, что сам хочу свою вкуснятину, и тут он сказал, что я жид пархатый.

Пирожок сразу стал невкусным, я понял, что я уже не тот, и заплакал прямо в коридоре.

Ко мне подбежал мой брат, я, рыдая, сообщил ему, что сказал Зубков. Тот сразу побежал за ним, ударил его по голове портфелем и убежал во двор, на ходу скороговоркой выпалив мне, чтобы я не обращал внимания.

Я внимания ни на кого не обращал, весь был в своем горе и ушел домой, не досидев два урока.

Я шел домой, заливая весь мир слезами. Я понял, что этими словами мне поставили на лоб тавро.

Тут опять из моих глаз полились слезы – теперь я понимаю, что значат эти слова, но тогда, мелким третьеклассником, я понял, но только генетически, что я другой и своим не стану никогда.

Я пришел домой, бросил портфель в коридоре и, не сняв ботинок, залез под слоноподобный круглый стол, накрытый толстой скатертью.

Под столом было тихо и темно, я сидел там, как Анна Франк, и мне страшно захотелось стать русским.

Я хотел быть Шиловым или Жуковым, иметь прямые и русые волосы, нос, как сливка… Я много чего хотел, сидя под столом, и мечтал, чтобы произошло чудо.

Я заснул под столом, переполненный желанием поменять окраску, стать незаметным в траве, а еще поменять оперение и многое из того, о чем я по малолетству не догадывался.

Я не желал торчать в чистом поле чучелом, отгоняющим чужих птиц, я сам хотел быть птицей в стае, маленькой дрожащей птичкой, неразличимой в небе и на земле.

Я хотел лететь в стае в другие края вместе с другими и, может, даже погибнуть от рук охотников, стреляющих без лицензий, быть одним из, а не просто одним с клеймом неприкасаемого.

Я проснулся от того, что на меня смотрел папа, пришедший на обед. Я сразу сказал ему, что я хочу стать русским, он достал меня из-под стола и повел в кухню.

Его рука, держащая мою, слегка дрожала. Он молчал, пока разогревал еду, и я молчал. Мы стали есть в полной тишине, он, видимо, искал слова, чтобы мне как-то поточнее объяснить, почему у меня нет никаких шансов стать другим, и наконец произнес:

– Я ничем не могу тебе в этом помочь, и мама тоже. Привыкай, ты такой, и никогда другим не будешь. Можешь дать в морду – дай, не можешь – терпи. Так уже случилось, мы не выбирали кем быть. Места, где мы будем своими, у нас нет (на дворе стоял 1959 год).

Я тогда не все понял, но что-то стало ясно.

Прошло много лет с того дня, как я хотел стать русским и у меня не получилось. Через сорок пять лет этот вопрос встал перед моим сыном – ничего не меняется на свете, почти ничего, если быть точным.

Я уже давно говорю сразу, не прячась в траву, и не вжимаю голову в плечи. Я называю себя тем, кто я есть, мне не жарко от этого и не холодно. Не хотите меня такого – не надо. Камень остается камнем, трава травой, всем найдется место и время.

Мой сын в отличие от меня бьет в морду, но однажды он признался мне, что не стесняется, что он другой, но если его не спрашивают, то он об этом не говорит.

Видимо, слова моего папы были убедительнее для меня, чем мои – для сына…

ВЕЛЬВЕТОВЫЕ ШТАНЫ

Что остается в памяти человека после смерти родителей? Ворох несвязанных вспышек в голове и детали – целостной картины с годами уже нет. Это не забвение – просто время топит в повседневности лица дорогих людей, которых уже давно нет, и только цифры с тире посередине и фотографии из далекой былой жизни напоминают о земном существовании мамы и папы. Если в моей памяти я хочу представить своего папу, я всегда вспоминаю вельветовые штаны, которые он носил несколько лет, а потом уже лицо, взгляд, походку, слова и жесты. Я совсем не помню его молодым. Он родил меня и брата-близнеца в возрасте 28 лет, старшему брату было уже семь лет, и рождение близнецов стало событием. Мама хотела одну девочку, а получила двух мальчиков, вышедших из нее с интервалом в 20 минут.

По семейному преданию, я шел последним, и сегодня, через 56 лет после этого, я ощущаю себя особенным, на что всегда обижался мой брат, которому всегда доставалось меньше.

Папа мой родился в Польше, семья была большая, много братьев и сестер; все работали в порту грузчиками и возчиками, были здоровыми, пили крепко, много ели, в семье никто не имел образования, женщины сидели дома. Кроме школы при синагоге, никто не учился, носить мешки и водить кобылу можно было и без образования. Религиозного экстаза в семье отца не было, традицию соблюдали, в субботу не работали, свинину не ели, за стол в субботу садились всей семьей, читали молитву и выпивали.