Ultraгрин: Маленькие повести для мобильных телефонов

В классе выключали свет, и все надевали сатиновые шаровары. В темное время отдельные смельчаки хватали девочек за разные места, я тоже входил в их число и зажимал Миронову. Когда включался свет, я отбегал на свое место, а потрепанная Миронова смотрела на моего Сашу с омерзением. Он моргал и отвечал ей чистым взглядом ангела, не понимая, за что страдает. Миронова была членом совета отряда и отличницей, и ей было отвратительно такое поведение товарища по парте.

Я не жалею об этом. Саша долго потом опасался девочек, но зато сберег силы для зрелости, где взял свое и немножко чужого.

Может быть, он поэтому не хотел ходить в школу и решил пойти другой дорогой, стать на время пролетарием. Ему выдали форму: шинель черного цвета, гимнастерку, брюки, ремень с бляхой, ботинки фасона говнодавы и, что его особенно расстроило, постригли под ноль.

Форму он носить стеснялся, есть казенное после маминой еды не мог, дисциплина там была как в суворовском училище. Страдал он там все два года.

С его золотыми руками его на работу никуда не брали, но мама сумела устроить его в автобусный парк, где он точил болты и спал по разным темным углам, а потом приходил домой чумазый и голодный.

Потом брат увлекся туризмом, ходил в какие-то походы, снимал кино и закончил школу экскурсоводов, возил по выходным какие-то группы членов профсоюза в Питер, Ригу и так далее.

Мы встречались с ним только на нашем диване и на обедах в воскресенье, которые считались священными.

Я уже учился в институте, и он меня однажды спас от отчисления.

На какой-то праздничный вечер я взял его посмотреть, как отдыхает продвинутая молодежь, – до этого он посещал только вечера в техникуме связи, где девушки были попроще и играла музыка советских композиторов.

В тот год нам исполнилось по восемнадцать лет. Мама нам купила в кредит два финских костюма из нейлона: мне синий, а ему терракотовый. Сказать, что это был высокий стиль, – не сказать ничего. Это были наши первые костюмы из магазина, до того мы ходили в перелицованных костюмах папы и старшего брата.

До начала вечера я успел зайти в общежитие и принял на грудь два стакана вина в группе товарищей, а пить тогда мне не очень удавалось, и я поплыл в прямом смысле: бледное лицо и походка в семибалльную качку – вот картина, которую увидел мой брат, встречавший меня у входа.

На втором этаже, где ожидалась дискотека с местным ансамблем, очень известным в пределах нашего заведения, народу было мало. Мы встретили ректора – профессора, тоже пьющего, но не до такой степени. Он сразу понял, что его студент, то есть я, совсем плох, и потребовал установить мою личность для последующего исключения.

Александр резво убрал меня с паркета и увел, а точнее сказать – унес на своих плечах. Я блевал ему на новый костюм, но он вынес меня с поля боя и ни разу не упрекнул в оставшейся жизни, даже маме не сказал, кто ему наблевал на спину.

Осенью его забирали в армию. Мама дала денег на проводы в ресторане, и он пришел с девушкой, да еще с какой! Это была Соня, могучего телосложения дама, продавец магазина хозтоваров на Полоцком рынке, вокруг которого жили удивительные люди.

Все они были евреи, но не такие, как мы – дети служащих, врачей и инженеров, – это была могучая рать: маляры и специалисты по всяким ремеслам, молодые, здоровые жлобы, пахавшие по двенадцать часов от понедельника по пятницу в разъездах по колхозам и домам культуры, где по договорам делали ремонт и заколачивали приличные деньги.

В субботу они не работали по традиции, а в воскресенье весь день стояли на рынке в новой одежде и лузгали семечки, оглядываясь на баб и на всех, кто покупал и продавал.

В их домах вокруг рынка были склады фруктов и овощей, привезенных братьями из разных республик, и они, видимо, имели от этого товара свой интерес.

Они стояли в расстегнутых рубашках, на груди у них сияли звезды Давида, и они могли разбить морду любому, кто на них косо посмотрел.

Они громко говорили и даже орали, что наши берут Бейрут. Они носили имена Зяма, Исаак, Вулф и Калман, а мы, Саши, Бори и Валеры, ежились в своих школьных классах, где в журналах в колонке национальность стояли три буквы «евр.», как клеймо неполноценности.

Наши пути редко пересекались – они учились только до восьмого класса, после шли работать, а потом женились на своих и чужих и рано рожали детей.

В их частных домах было все: горячая вода и ванны, много комнат, дубовые буфеты с хрусталем и вазы с шоколадными конфетами и мандаринами каждый день.

Их бабушки разговаривали на идише во весь голос, а мы боялись ходить в кинотеатр «Мир» в центре города, где наши бабушки и дедушки прогуливались в скверике и тоже говорили на своем языке, только вполголоса. Нам было неудобно перед нашими друзьями за этот непонятный язык и принадлежность к чужому народу.