Улыбка лорда Бистузье

— А он и рад! — оборвала Андрея мать. — Все они у него выучку прошли, все одного поля ягоды. Ему бы не завмагом и не кассиром работать, а в цирке фокусы показывать. Ловко умеет голову заморочить… Вот, к примеру, сегодня… я взяла пакетик риса, кулек сахара, хлеб и две банки консервов. Так он меня на двадцать одну копейку обсчитал! Точно говорю. Это я уже дома проверила.

— Может, ошибся он? — предположил Андрей.

— Чего ж на больше ошибся? — с усмешкой возразила мать. — Почему, спрашиваю, не наоборот? Меньше почему не взял?

— А ты бы вернулась в магазин и доказала, — не отступал Андрей.

— Докажешь ему! — взорвалась мать. — Задним-то числом.

— Это точно, точно! — закивала соседка. — Вот так и меня каждый день — хоть на гривенник, хоть на плюгавую копейку. Все жалуются. Ведь не копейку жалко, когда придешь домой и хватишься ее. Не копейку… А что обвели тебя как глупышку и недотепу. Что с мясом вырвали у тебя кусок души человеческой. Вырвали и не спросили — можно ли. Не копейку жалко. Дьявол е ней… Прямо как факиры! Салатное масло — и то прячут. Пустые бутылки несешь сдавать — не принимают. Решеток, говорят, нет. А уступи им по пятачку за бутылку — и без решеток возьмут, да и немытые тоже — дело это проверенное.

— Погоди! — спохватилась мать. — Фотографировал, говоришь? Это зачем же, позволь спросить? Что снимал-то у него?

В ушах Андрея сейчас набатно раскачивались, гудели и больно били его собственные недавние слова, поспешно сказанные Суровцеву. Вот эти — «Честное пионерское!..»

Честное… Честное… Честное… Честное…

«Ужас, — мелькнуло у него. — Кому же это я, выходит, обещал быть верным клятве?.. Покойнику-любителю?.. Плутишке, таскающему копейки у покупателей?» Неужели же теперь, когда он услышал о Суровцеве такое, он все равно станет печатать несуразные снимки с этими дурацкими пятаками?.. Но разве можно не выполнять обещанное, если тот, кому обещал… Если он отказался… Мысли путались, в голове нехорошо зазвенело.

— Так… — неопределенно протянул Андрей. — Пятнадцать кадров…

— Ого! Целых пятнадцать! — удивилась мать. — Не пожалел извести на него сколько…

— Он мне бленду за это даст, — виновато протянул Андрей. — Очень редкая вещь, а мне она нужна. От солнца.

— А за мать тебе не обидно? И вообще… — Она пристально глянула на Андрея и вздохнула.

Андрей проявил пленку. Кадры получились отменными. На двух Динэр Петрович царственно восседал за троном кассы, на остальных прилежно изображал смирного покойника. Лицо, простыни и свечи были черными. Негатив. Все на нем наоборот, дело известное… Отпечатки обещали получиться на славу — не подвели ни пленка, ни вспышка. Андрей прицепил кончик пленки к леске, цапнув его бельевой прищепкой. Часа через два пленка высохнет и можно будет печатать.

Он сделал десять отпечатков — бленда стоила того — и когда они с треском отлетели от зеркала электроглянцевателя, сложил снимки в пустую пачечку от фотобумаги и заспешил к Суровцеву — сдавать «товар».

Он подходил к дому Суровцевых в надвигающихся сумерках и словно спешил опередить их. Уже издалека удивили, насторожили неприветливо темные окна дома. «Спят, что ли?» — мелькнуло сердито.

Но все объяснилось просто — у калитки был наживлен на гвоздик листочек, а на нем — мельком, как бы наспех — его, Андрея, имя. Развернул. Из бумажки выпала аккуратно сложенная пятирублевка. Писал сам Динэр Петрович. Писал он вот что: «Андрей! Молодец, что сдержал честное пионерское. Жаль, но мы должны были срочно уехать в Ташкент на юбилей моего товарища. Вернемся только к утру. Готовую работу положи на подоконник — я оставил окно незапертым. А бленду, вот досада, увы, не нашел. Подевалась куда-то, железка чертова. Оставляю тебе пятерку. Деньги, брат, получше любой бленды — ими можно от чего хочешь защититься, а не только от солнца. Поздравляю с пятеркой, отличник!»

Вот оно как вышло! Стало быть, нет никакой бленды, пятеркой отделался. Хотя, если, рассудить, деньги большие — бленда в магазине в десять раз дешевле стоит. Если, конечно, продается.

Андрей неверными ногами ступил за калитку, двинулся к темному окну. «Не было у Суровцева бленды, — сказал себе Андрей. — Он с самого начала приговорил меня к этой пятерке и был уверен, что я обрадуюсь. И заманивал, заманивал… А мать на двадцать одну копейку обсчитал. И других тоже — в магазин уймища народу ходит. Уж не из тех ли копеек сбежалась эта моя пятерка?»

Мысль опалила его, вдруг вспотели руки. «Интересно, а почему Суровцев просто не пригласил фотографа из Дома быта. Почему меня заманил? Ведь, если рассудить — ему безразлично, кому отдать пятерку. Но почему же тогда?.. Ага, не хотел, чтобы узнали широко. А во мне был уверен. Знал, что клюну на приманку, а получив деньги, буду молчать, как невзведенный затвор. Не стану же, рассуждал он, я, пионер, хвастаться, что пять рублей заработал, снимая на пленке, которая принадлежит школьной лаборатории. И увеличитель, и бумага тоже… А что не подведу его — тоже был уверен. Ведь он заставил меня — хитро так, незаметно — дать клятву. Честное пионерское. Кому сказал? Кому? Эх…»