Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

Опровергая утверждение о «партии насилия», Никос сказал:

— Правые партии первые возвели насилие в принцип, в доктрину. Правые партии, а не левые! Невиданный разгул террора заставил многих скрываться у партизан. В дальнейшем, защищая свои жизни, им пришлось взять в руки оружие. Партизанская война — результат гибельной политики правых партий и всех тех, кто спекулирует на ненависти. Мы не хотели войны. Мы просто ответили насилием на насилие. Не могли же мы сказать: «Убей меня ради спасения души моей!»

Его прерывали, и не один раз. В самом начале его речи капитан Кириакопулос, младший по званию из членов военного трибунала, вдруг забеспокоился и обратился к председателю суда с запросом: «Возможно ли открыто пропагандировать принципы запрещенной партии и не является ли это новым преступлением обвиняемого?» На это Никос ответил:

— Меня за это судят, именно за это, и я обязан об этом говорить. Моя цель — защитить те принципы, в которые я верю, а не просто спасти свою жизнь.

Затем другой член военного трибунала, майор Комьянос, нашел, что своими словами обвиняемый Белояннис оскорбляет офицерский корпус, к которому он имеет честь принадлежать. В ответ Белояннис посоветовал ему быть более сдержанным.

— Я говорю только то, что лично сам видел. Многие ваши офицеры, попавшие к нам в плен, начинали рассказывать о том, что они всегда нам симпатизировали, что участвовали в Сопротивлении и т. д. У меня такие люди не вызывали никакой симпатии. Я уважал тех, кто смело заявлял, что сражается с нами во имя идеи, в которую верит. Их я считал людьми.

Несколько раз полковник Ставропулос в резкой форме напоминал Белояннису, что пора кончать заседание, — Белояннис не обращал внимания на его слова.

— Ваши трибуналы, — сказал он в заключение, — не выражают народной воли. Это предвзятые суды. Вот почему я не прошу вашего снисхождения. С гордостью и спокойствием я приму ваш приговор и с высоко поднятой головой встану перед вашим карательным отрядом. Но я уверен, настанет день, когда нынешние судьи будут просить снисхождения у греческого народа. Больше мне нечего сказать.

В полной тишине Никос сложил свои бумаги и вернулся на место. Он очень устал, в горле у него пересохло. Никос знал, что теперь-то смертный приговор неминуем, что после этой речи ни один военный трибунал не посмел бы его оправдать. Но он был счастлив: свое дело он сделал. Немного в его жизни было таких минут, давших ему счастье завершенности. Может быть, в Фессалии? Но тогда его армия отступала, его армия с тяжелыми боями уходила из Греции, а сейчас она поднялась в атаку — пусть пока здесь, в зале на улице Санта-роза, но где-то ведь надо начать? Нужен был перелом, нужно было, чтобы кто-то перешагнул через бруствер со словами: «Теперь — вперед! Теперь — только вперед! Хватит с нас отступлений!» Жаль только, что не выпадет ему счастья увидеть, как поначалу медленно, словно колеблясь, поднимаются в атаку цепи бойцов… В этом логика боя: если один впереди, значит, пулей меньше достанется тем, кто сзади. Но кто-то должен быть впереди!

Никос молча отвечал на рукопожатия товарищей и вдруг почувствовал в руках тонкий прохладный стебелек. Это была гвоздика — настоящая аттическая гвоздика с пышной, слегка подвявшей головкой. Никос машинально поднес ее к своим потрескавшимся губам — и устало улыбнулся. В зале тотчас же вспыхнуло сразу несколько блицев, их треск в тишине показался оглушительным, свет — ослепительным. Фоторепортеры, прозевавшие момент, заметались вдоль стен, отталкивая стражу. Похоже было на то, что от прикосновения цветка к лицу Белоянниса по залу пронеслась молния. Никос задумчиво рассматривал гвоздику, вертя в своих пальцах ее коленчатый стебель, и не слышал, как полковник Ставропулос брюзгливо объявил о закрытии заседания…

*

«Белояннис кокетничает! — кричали наутро правые газеты. — Он играет на фотокамеру!»

Жалкие людишки. Тот, кто сидел в тюрьме, знает, с какой нежностью заключенные относятся к каждой травинке, выбившейся из щели между камней. Ее лелеют, холят, за ней ухаживают, как за чахоточным ребенком, к ней боятся прикоснуться, боятся на нее дышать, чтобы она не завяла. Ни один заключенный не наступит ногой на былинку во время прогулки в тюремном дворе. Это не сентиментальность измотанных, психически уставших людей. Это здоровый человеческий инстинкт бережного отношения к любой живой жизни. На свободе, где этой жизни — избыток, инстинкт притупляется. Но в тюрьме каждая травинка на счету, каждый цветок приносит радость. Никос видел, как пожилые люди, ветераны войн, плакали, трогая рукой примятую к земле маргаритку. И это не казалось истерическим припадком.