Улыбка навсегда: Повесть о Никосе Белояннисе

Цветок, который передали ему из зала, был помят, но показался Никосу чудом свежести. Никос не выпускал его из рук ни в тюремной машине, ни в камере, пока гвоздика не начала тихо и быстро вянуть, опуская свой венчик все ниже, а в стебле даже как будто обугливаясь. В камере, видя, что цветок страдает в его горячих руках, Никос положил его на каменный пол возле нар, он думал, что в холоде гвоздика доживет до утра. Но утром, проснувшись, Никос с болью увидел, что за ночь гвоздика совсем догорела, превратившись в черный влажный комок.

На другой день, 15 ноября 1951 года, в семь часов вечера суд удалился на совещание. Журналисты получили возможность побродить по залу, побеседовать с обвиняемыми. Несколько человек подошли к Белояннису.

— Что вы читаете? — спросил один из корреспондентов, увидев на коленях у Никоса томик в синей обложке.

— Байрона.

— Неужели вы можете в такой момент спокойно читать Байрона?

— Во-первых, кто вам сказал, что я читаю спокойно? А во-вторых, что за момент такой особенный, что даже нельзя читать?

— Ну, все-таки… — замялся корреспондент. — В какой-то степени решается ваша судьба…

Никос захлопнул томик и посмотрел журналисту в лицо.

— Если бы вы, — сказал он медленно, — десять месяцев провели в одиночке без книг и газет, а потом дорвались до чтения, вы читали бы каждую удобную минуту… Кроме того, Байрон — мой любимый поэт, И человек, которому я всю жизнь смертельно завидовал. Можете написать об этом в своей газете. Я не стану опровергать, даже если у меня будет такая возможность…

Совещание суда продолжалось восемь часов. В три часа утра полковник Ставропулос с высоты своего председательского места воспаленными глазами оглядел зал и вяло произнес ритуальную формулу приговора:

— «Именем его величества короля эллинов Павла Первого чрезвычайный военный трибунал города Афины приговорил…»

Журналисты, родственники обвиняемых затаили дыхание, даже жандармы у стен подались вперед. Ожидалось, что приговор суда будет достаточно суров, чтобы правительство имело возможность «проявить милосердие и гуманность», конечно, в известных пределах. И все-таки…

— «…к смертной казни»…»

По залу пролетел вздох. Как ни привыкли Афины к обилию смертных приговоров, каждый из них встречался со вздохом разочарования: ведь когда-то должна была кончиться эта кровавая жатва.

— «…Белоянниса Николаоса, Иоанниду Элли…»

Тяжелый стук в задних рядах заставил полковника Ставропулоса прервать чтение.

— Что? Что такое? — раздраженно спросил он. — Неужели нельзя поддержать порядок хотя бы во время чтения приговора?

— Женщина упала в обморок, — виновато пояснил жандарм. — Василики Белоянни.

— Мать? — живо спросил полковник.

— Мать.

Кивнув, председатель продолжал чтение.

Приговор оказался суровее, чем ожидалось: 12 обвиняемых были приговорены к смертной казни, трое — к пожизненному заключению, четверо — к 20 годам принудительных работ, двое — к 15 годам, 29 человек были признаны невменяемыми, 18 оправдано, остальные — приговорены к разным срокам тюремного заключения.

Сразу же после чтения приговора всех осужденных на смерть посадили по одному в тюремные машины и повезли в Каллитею. Однако машина, в которой везли Элли, остановилась во дворе тюрьмы Авероф. Поняв это, Элли помертвела: было совершенно очевидно, что приехали забрать малыша. Но зачем везти трехмесячного ребенка в камеру смертников? И что с ним станется, когда его мать и отца казнят? Кто вспомнит о нем, кто позаботится? Значит, ребенку суждено вырасти в тюремном приюте? С замиранием сердца Элли прислушивалась к шуму, который поднялся во дворе: это женщины-заключенные ругались с жандармами. «Мало вам матери, мало отца? — кричали женщины. — Не дадим сироту в обиду! Наш ребенок, мы все здесь ему матери! Не дадим, уезжайте, пока целы!» Жандармы лениво отбрехивались, им и самим было не по душе драться с бабами из-за грудного ребенка, но таков был приказ. «Стреляйте! — кричали женщины, когда защелкали затворы. — Стреляйте в нас, если хотите! А ребенка не отдадим!» Жандармы не осмелились забрать его силой. Маленький Белояннис остался в надежных руках. Сидя в тюремной машине, Элли плакала навзрыд, плакала в первый раз со дня ареста. Это были слезы облегчения. И когда дверь кузова открылась и услужливый жандарм подал Элли руку, на лице ее уже не было ни слезинки. Она сделала вид, что не видит руки жандарма, и спрыгнула на землю сама.

*

Сын… Неясные чувства пробуждались в Никосе при этом слове. Как-то не укладывалось у него в голове, что у него, «старого вояки», может быть сын. Как и многие мужчины, слишком занятые, чтобы обзаводиться детьми, Никос даже немного побаивался детей — нет, он любил их, любил на них смотреть, смеялся над их забавными словечками, но все это — со стороны, издали, боясь, что не найдет общего языка с ними, окажется слишком сух, слишком груб.

Так вышло, что сыну уже полгода, а он так ни разу и не подержал его в руках. Не испытал он беспокойной радости привыкания, боязни, что нежности не найдется. Всего этого не было у него и не будет.