Улыбка Шакти

То и дело кто-нибудь из зрителей впадал в измененное состояние. Одного, рухнувшего как подкошенный, унесли. Другая, вся передергиваясь, пошла за бхагаватом и с криком опрокинулась, начав выкатываться по земле. Рядом со мной стоял старик с детским лицом, его с двух сторон держали под руки, он резко вскидывал голову, изумленно оборачиваясь то к одному, то к другому. И вдруг обвис.

Сотни зрителей, вовлеченных в действо, следовали за перемещением бхагавата вокруг храма, и не меньше людей расположились в стороне – на границе подворья и сразу за ним начинавшихся джунглей. В основном родители с маленькими детьми. Так много детей на ночном тейяме я видел впервые. Одни спали на руках у родителей или просто на земле, другие играли или смотрели представление. Ближе к утру, но еще затемно, я вдруг заметил, что все они куда-то исчезли. К тому часу, когда начало светать и закончился последний сюжет тейяма, произошло то, что останется у меня, наверно, одним из самых сильных и не переводимых в слова впечатлений. Дети, голые до пояса, босые, с заплетенным в волосы жасмином, держащие в руках горшочки с огнем и озаренные им, шли нескончаемым крестным ходом из тьмы джунглей. По обеим сторонам их сопровождали родители, одной рукой поддерживая ребенка, а в свободной неся кокос и цветы. Эта колонна по трое в ряду тянулась из леса и заплеталась вокруг храма. Впереди колонны шли барабанщики, за ними – танцующие бхагаваты в фантастических облаченьях, вращаясь и рисуя факелами в воздухе огневые узоры. И вослед им – крестный ход детей. Совсем маленьких, кто еще не умел ходить, несли на руках. Никто не кричал, не плакал. Даже эти крохи, казалось, переживали всю сокровенность происходящего. И не сказать, кто кого держал за руку – не было ни детей, ни взрослых, было единое в божьих ладонях тейяма. Видение светлого апокалипсиса.

К утру, думая, как выбираться оттуда в сторону города, я спросил дорогу у индуса в одежде садху, с которым мы познакомились среди ночи, он сказал, что может меня подвезти, только переоденется. Зашел за дерево и через несколько минут оттуда вышел полицейский. Пойдем, сказал он, машина на дороге. Несколько дней спустя, уже в городе, я остановился на перекрестке, где с тележки продавали ломтики арбуза. Взял, ем, подходит незнакомый индиец в сером офисном костюме. Ну как, спрашивает, съедобный? Вполне, говорю. Стоим, едим. Оказался тем самым садху-полицейским.

На одном из дальних хуторов, куда меня занесло к концу месяца, я к утру после тейяма пытался вспомнить имя деревни, где накануне в гостинице оставил вещи, деньги и документы. А добирался на этот хутор попутными перекладными. Поехал наугад с индусом на его мотороллере, даже не спросив, куда он направляется. Оказался поэтом, пел мне через плечо на ветру свои строчки, оставляя за спиной незнакомые края, ехал я с ним и думал – ну и бог с ними, с вещами, когда-нибудь, может, объявятся, и вдруг вижу – вроде знакомые места, вот и та улочка, где гостиница.

Зашел в едальню к мусульманам, что, спрашиваю, есть? Чикен-сука, говорят. Сука, переспрашиваю, и как выглядит? Заходим в кухню, открывает крышку… Ну, сука как сука, лежит, изрядно вываленная в подливочной распутице. Больше ничего, спрашиваю. Ничего, говорит. Взял ее, и хороша была.

Заночевал в другой деревушке, где на выселках стоит храм посреди пруда, в котором живет крокодил, наворачивающий бесконечные тихие круги – со времен Вед, как сказал сторож.

Вернулся в Каннур, в ту неприметную гостиницу, где меня давно знают. По утрам ходил на соседнюю стройку со своей немецкой турочкой и тамильским кофе, там временно осели два индийца неопределенного возраста, у них газ-баллон и плитка, варят чаны еды, пекут чапати для сорока паломников, с которыми дрейфуют по стране. Один из этих двоих, показывая на второго, говорил: это моя жена. По-английски они ни слова, но мы ладили, я варил кофе, угощали друг друга. Потом брал рикшу, показывая клочок бумаги с адресом на местном языке малаялам очередной непроизносимой деревушки в джунглях, куда ехал смотреть тейям. И возвращался уже через несколько дней.

Можно бы писать книгу и без женщин, без отношений. Перемежать странствие размышлениями, приключением мысли. Или взять малоизвестную судьбу какого-нибудь древнего индийского философа. И перемежать, вплетая. Но, как сказано в Вишну-пуране: есть лишь она и он, и больше на земле ничто не ново. И есть путь. Не разговоры о нем и смыслах с больших и маленьких букв, а само его проживание. И опыт здесь – мнимая величина, чем дольше живешь – тем меньше опыта. А то немногое, что есть, не передается. И разум – даже не шлюпка, подвешенная на этом корабле. Можно, конечно, лечь в нее, покачиваясь на весу, вспоминая Гераклита, говорившего, что разум вне нас. Но не нужно. Она и он, и дорога, и больше ничего от жизни не остается.