Улыбка Шакти

Сидел на своем голом хлипком балконе, пил кофе и смотрел. А кофе варил у хозяйки – стройной, длинноволосой, безмолвной и очень красивой, тело которой, казалось, светилось даже под ярко-желтым сари. Она часами по утрам, чуть нагнувшись на крыльце, расчесывала волосы, ниспадавшие до земли. Но вначале расчесывала дочь, которая украдкой сквозь застящие глаза волосы поглядывала в мою сторону. А рядом сидела бабушка, перебиравшая чечевицу и время от времени грызя с того боку, где еще были зубы, сладкую палку тростника, сезон которого уже начался. Я проходил в их дом, варил кофе и подымался на свой балкон напротив, продолжая смотреть этот многосерийный фильм, все больше погружаясь в это чудесное состояние со множеством измерений одновременно, которые, как карточная колода, перетасовывались в незримых руках и раскладывались всякий раз в новом пасьянсе.

Чуть левее, в огороде, виднелся древний дольмен, о который чесали свои бока буйволы, а справа, за забором, проглядывали руины храма, с которым сросся жилой дом. Дальше, за хлевом, зияли в скалах проломы в пещерные храмы. Времена и события паслись на воле, проходя сквозь людей и друг друга. Все это кружилось и тонуло в непрерывных вайшнавских праздниках с песнопениями, факельными шествиями, колесницами с гигантскими фантастическими фигурами, утопающими в цветах, и оголенными до пояса 800-летними монахами с молодым крепким телом, необычайно жизнерадостными, и при этом с той колодезной глубиной, где и речь стихает, и свет.

У меня было много разговоров с ними. И отдельных – вдвоем, и в кругу братии. В Мелукоте около пятидесяти монахов, но точнее сказать трудно: одни постоянно живут в домах и ашрамах деревни, другие странствуют и возвращаются. Между утренней и вечерней службой они исчезают из виду, отдыхают или сидят под тенистыми деревьями, проводя время в беседах или чтении. Я не раз находил себя сидящим под деревом с кем-либо из них в неторопливой беседе, блуждающей где-то у истоков мироздания, и вместе с тем, как бы труден разговор ни был, в нем всегда оставалось место юмору и смеху.

Но случалось и так, что не хватало сил, чтобы просто следовать пониманием за их речью и мыслью, не то что вести диалог. Так было в один из первых дней. После службы мы случайно оказались стоящими у одной колонны. Старец в малахитовой шали, видимо, из верхних чинов, с седой жесткой бородой и глазами, похожими на мокрые камешки, освещенные солнцем. Разговор поначалу топтался у берега, но потом, коснувшись адвайты, стал стремительно отдаляться от моих интеллектуальных и психических возможностей. Понемногу придя в себя, я заметил, что давно стою один в пустом храме.

Но бывало и по-другому – курьезно и весело. Среди монахов было несколько неразлучных жизнелюбов борцовского телосложения. Как-то они подошли ко мне и говорят: Россия – страна мудрецов. С чего бы это? – спрашиваю. Раша, говорят, происходит от слова «риши», на санскрите – старец, мудрец. И смеются.

Так листались дни. Просыпаясь, выходил на балкон, где неизменно сидел на ограде петушок, тут же слетавший вниз – к маме и дочке, так же неизменно в этот час расчесывавших волосы на крыльце. Варил кофе, смотрел жизнь, шел прогуляться по переулкам, завтракал в чайной на рыночной улице и перемещался к главному храмовому пруду – коте. Звучит как к-т – компьютерная томография. Это и есть своего рода сканирование священной гладью пруда внутренних времен и пространств. Коте эти созданы, по поверью, Рамой, пролетавшим над этой местностью. 108 прудов, конечно. Сидел, наблюдал, снимал видео. Обедал в храмовой едальне, единственной на всю деревню, если не считать чайные и быструю еду с колес. Подавали там традиционное тали на пальмовых листьях и овощной супчик, по-здешнему называемый хули. И отправлялся в лесничество – в который раз договариваться о поездке с егерями в заповедник. Что наконец и удалось – втроем на мотоцикле, а потом пешком в холмы, но панголинов мы так и не нашли, хотя были рядом, судя по следам.