Улыбки уличных Джоконд

– Трудно жить сиротой безденежной, Арчи. Пока еще выслужишься, в люди выбьешься. А то ведь так и застрянешь в «подай-принеси». Понятно, что Зинаида Ильинична сквозь меня глядит. Не от гордости, просто так уж Боженька мир наш устроил: одним при жизни все: и славу, и мундиры, и богатство, и обожание женское, а другим знай терпи да на воздаяние посмертное надейся. Вот кабы подвиг какой совершить, чтоб начальство отметило, а? Схватить бы бандита какого самолично…

Отрепьев грустно вздохнул, посмотрел на гири. Кого он схватит самолично, разве что мальчишку-карманника сумеет приволочь в участок? За таких орденов не вешают и наградных не назначают. Просил у Владимира Гавриловича револьвер – не дал. Сказал, что настоящий сыщик головой и ногами работает, а не с пугачом по улицам бегает. А без оружия кого задержишь? Как головой ни работай, а от серьезного человека придется самому ноги уносить.

Унылый ход мыслей прервал стук в дверь. Николай Антипович с грохотом опустил подкованные сапоги на дощатый пол, поднялся с кровати.

За дверью стояла Дарья Серафимовна Пищалина, соседка по лестничной клетке и по совместительству хозяйка квартирки, которую снимал Отрепьев. Знакомясь с ней при осмотре жилища, Николай Антипович для солидности упомянул, что служит в полиции, предусмотрительно умолчав о должности. Но старуха сама дофантазировала ему высокий чин и с тех пор чуть ли не каждый день донимала жильца разными жалобами и просьбами: то ругала дворника, то подозревала, что у нее крадут уголь. А в прошлый понедельник, например, пришлось участвовать в поисках Машки – рыжей кошки Дарьи Серафимовны, которую та сама же и закрыла в кладовке и из-за тугоухости не слышала приглушенных дверью кошачьих воплей. Жалобы Отрепьев терпеливо выслушивал, помощь по возможности оказывал. Правда, его участливость не спасала от ежемесячных напоминаний о квартирной плате – мадам Пищалина четко отделяла дружбу от коммерции.

До даты внесения платы за жилье оставалась еще одна неделя, потому Отрепьев догадался, что сегодня будет просьба. Так и вышло.

– Доброго здоровьичка, уважаемый Николай Антипович. Не потревожила я вас? – И, не дождавшись ответа, затараторила дальше: – Беда-то какая приключилась у меня, ой какая беда. Прохор-то мой третий день носа домой не кажет, не иначе как пьет в шалмане каком. Я попервой-то не беспокоилась, а вчера рубля недосчиталась в комоде-то. Как есть Прошка вытащил и пропивает третий день-то!

– Три дня на рубль? Долго что-то, – буркнул Отрепьев.

– Так он не в ресторациях же гуляет, а на Лиговке. Да и рубль-то он, должно, в первый день спустил и сейчас в долг пьет. А кому его потом отдавать-то, долг тот? Мне, кому ж еще!

Прохором звали непутевого сына Дарьи Серафимовны, и такая беда приключалась у нее довольно часто. Парню было под тридцать. В свое время недоучился в ремесленном училище и с тех пор подолгу нигде не задерживался, перебивался случайными заработками то в порту, то в депо, но в основном сидел на шее у матери. Уворованный рубль тоже был уже не первый, да и жаловалась на него мать Отрепьеву также не реже раза в месяц. Николай Антипович по просьбе хозяйки грозил упечь балбеса в кутузку, тот смирно угрозы выслушивал и на какое-то время затихал, ходил хмурый, но трезвый. С последнего такого разговора прошло три недели, и, видно, память о нем ослабла, и Прохор опять ушел в загул.

Под непрекращающийся монолог Отрепьев снял с гвоздя фуражку и замкнул дверь, обогнул горящуюся[10] мать, обернулся:

– Опять в «Париже»?

Та кивнула:

– Где ж еще-то. Токмо там ему в долг-то и льют, нехристи!

Николай Антипович Отрепьев в настоящем Париже никогда не бывал, но почему-то был уверен, что он вовсе не похож на расположившийся в подвале трехэтажного дома трактир, носящий имя французской столицы. Долго искать блудного сына не пришлось – Прохор Плющев спал на привычном месте у стойки, уронив голову прямо между пустым стаканом и миской с квашеной капустой. Под щеку то ли им самим, то ли кем-то участливым был подложен для удобства серый картуз.

Отрепьев отработанным движением стиснул оттопыренное ухо и потянул вверх. Прохор взвизгнул, крутанулся, выставляя перед собой кулаки, но тут же обмяк, увидев полицейского, которым его ежедневно стращала мать.

– Чего вы, Николай Антипович? Оторвете ухо-то, потом не приставишь.

– Ничего, в каталажку тебя и с одним примут. А бражничать да бездельничать и вовсе без ушей можно.

И так за ухо и потащил хозяйкиного сынка к выходу. Из-за стойки окликнул было трактирщик:

– Господин хороший, а кто ж платить-то будет?

Но Отрепьев бросил через плечо:

– Адрес знаешь.

И вытащил свою жертву на улицу.

Здесь он, разумеется, ухо выпустил – и от прохожих было неловко, да и можно было перегнуть палку. Прохор хоть и сильно боялся грозного полицейского, но и смирная лошадь, бывает, брыкается, если только кнутом ее потчевать. Потому экзекуцию Николай Антипович прекратил, нахлобучил своему визави захваченный со стойки картуз, ободряюще хлопнул по плечу и вернулся к вежливому обращению:

– Идемте, господин Плющев. Мамаша волнуется.