Умеренность. Путь к свободе, мудрости и величию

Ангела Меркель, как известно, почти не использует в своих выступлениях прилагательные. Однако у каждого ее слова есть обоснование, и ее слушают. Катон предпочитал открывать рот, только если был уверен, что лучше сказать, чем промолчать. Прослыть глуповатым или простачком приятнее, чем выставить себя полным дураком, доказав, что на самом деле вам нечего сказать. Сожалейте о том, что вы не сказали, а не наоборот.

Быть неточным в языке, явиться жертвой того, что называют семантической ползучестью (постоянно употреблять важные слова, пока они полностью не обесценятся), — признак не только небрежного мышления, но и скверного характера. Ваша речь должна иметь значение. Произнесенное должно что-то означать.

Помните: свобода слова — это право, а не обязанность. Зенон-стоик напоминал ученикам, что у нас два уха и один рот. Относитесь к этому соотношению с должным уважением.

Пусть другие хотят, чтобы вы больше разговаривали. Пусть гадают, о чем вы думаете. Пусть слова, которые вы произносите, получат дополнительный вес — именно потому, что они редки.

Вы можете ответить: «Я не знаю». Можете проигнорировать оскорбление. Отклонить приглашение. Не объяснять причину. Сделать паузу. Можете изложить все не вслух, а в дневнике. Можете просто послушать. Посидеть в тишине. Позволить говорить своим делам.

Вы можете больше слушать, чем говорить. Вы можете говорить только тогда, когда уверены, что лучше сказать, чем промолчать.

Конечно, можете. Но вы будете так поступать?

Стой, не стреляй

Должно быть, Черчиллю очень хотелось атаковать.

Жизнь в натиске, как однажды он определил свое стремление руководить и находиться в центре событий, теперь переплелась с годами предупреждений об угрозе нацизма.

На десять лет Черчилль был отодвинут от власти. Он надеялся, мечтал, он планировал этот момент.

И вот он настал.

В начале лета 1940 года немцы разбили французскую армию, и руководство страны умоляло британцев задействовать Королевские военно-воздушные силы. После французских неудач зашевелилась Италия, разом объявив войну Великобритании и Франции. Война стала мировой.

«Вот решающий момент», — убеждал Черчилля на встрече под Парижем Максим Вейган, верховный главнокомандующий французской армией. Ситуация была близка к критической. «Британцам не надо держать в Англии ни одного истребителя, — говорили Черчиллю. — Все нужно отправить во Францию». Для человека смелого и отважного, который ранее уже предсказывал этот ужасный сценарий, а теперь получил власть премьер-министра, открылась судьбоносная возможность.

Бросится он в бой?

Нет.

«Это не решающий момент, — ответил Черчилль после размышлений, балансируя между мужеством, самодисциплиной и предчувствием долгого и трудного пути. — Это не решающий момент. Решающий момент наступит, когда Гитлер бросит люфтваффе против Британии. Если мы сможем сохранить господство в воздухе над нашим островом — это все, о чем я прошу, — тогда мы отыграем все обратно… Что бы здесь ни случилось, мы полны решимости сражаться во веки веков».

Почти каждая его частичка, должно быть, хотела сказать «да». На него давила ответственность: на кону стояли миллионы жизней, стране грозили колоссальные разрушения. И все же Черчилль со спокойным мужеством отказал союзнику в том, что должно было казаться французам последней и единственной надеждой. Он сохранил самолеты для битвы за Британию, и история подтвердила правильность этого решения.

Смогли бы вы так поступить? Доверяете ли себе настолько, чтобы остаться в одиночестве? Сумели бы стоически выдерживать нападки и критику, настаивая на правильности своих взглядов? А ценой тяжелых потерь?

Лидер, который не может этого сделать… Что ж, он не лидер, не ведущий. Он ведомый.

Почти на всех этапах войны Черчилля подталкивали к действиям. Союзники. Британский народ. Враг. На Черчилля всегда существовало давление, он все время ощущал импульс, побуждение что-нибудь сделать.

Однако успех, как и большинство стратегий, зависел от разумной сдержанности.

В 1942 и 1943 годах усилилось давление в пользу высадки союзников в Европе, чтобы открыть второй фронт. Черчилль противился. Он повел американского дипломата на ночную экскурсию по парламенту, который уже подвергался сильным бомбардировкам, и принялся объяснять, почему так возражает против поспешного вторжения. «Когда я смотрю через колодец этого дома, — сказал он, — я вижу лица, которые должны быть здесь. Но мои современники мертвы. Они погибли в Пашендейле или на Сомме[156]. А мы не можем выдержать уничтожения еще одного поколения британцев».

С точки зрения политики проще было бы поддержать вторжение. Этого желала армия. Этого хотел народ. Но Черчилля преследовал вид мертвых британских солдат в прибое на французском побережье или безжизненные тела, уткнувшиеся лицами в сырую почву бельгийских низменностей. Он знал, что шанс высадиться на континенте будет единственным и что его нельзя упустить.