Умереть на сцене

Я продолжала держать улыбочку, но добавила немного металла в голос:

— Мы не полиция. Мы работаем за деньги, на того, кто нас нанимает, то есть продажны по определению. Поэтому не пытайтесь меня оскорбить, лучше подумайте о том неприятном положении, в котором вы оказались.

— И в каком же это положении я вдруг, в таком неприятном, оказался? — Савицкий произнес эту реплику с аристократической надменностью, но я не торопилась разразиться аплодисментами, а только пожала плечами:

— Вы подозреваетесь в двойном убийстве. Достаточное основание, чтобы забеспокоиться. А с учетом той информации, которой мы располагаем… — Тут была очень уместна многозначительная пауза, и я ее сделала.

Станислав Сергеевич слегка подобрался в кресле:

— Не понимаю, о чем вы говорите!

— О ваших взаимоотношениях с покойной Костровой, разумеется. Очень скверных, надо сказать, взаимоотношениях. И свидетелей угроз, на которые вы не скупились, более чем достаточно.

— При чем здесь какие-то свидетели? — Он явно забеспокоился. — Свидетели вам наговорят… да, мы с Галиной были не в самых лучших отношениях, бывало, и на повышенных тонах разговаривали. И что теперь? Мы, творческие люди, имеем право на некоторую вспыльчивость! Возможно, я когда-то в сердцах что-то такое и говорил, но, уверяю вас, Галина тоже в ответ не молчала! Если хотите, это мы таким образом на спектакль настраивались! А что? Грибов, вон, говорят, на сцену не выходил, пока не рассмешит кого за кулисами до истерики, а мы с Галиной скандалили… между прочим, очень повышает тонус!

— Конечно, конечно, — приняв скучающий вид, покивала я. — Никаких ссор, никаких угроз, чистый темперамент, и про убийство вам ничего не известно… — Я слегка наклонилась к нему и, резко сменив тон, спросила: — Про колье тоже никогда не слышали?

— Колье? — Он явно изумился. — Но откуда вы… да и при чем здесь колье? То есть, — он постарался взять себя в руки и снова принять небрежно-рассеянный вид, — я вообще не понимаю, о чем речь. Какое колье?

— Вот это. — Я медленно расстегнула сумку, медленно вытянула из нее фотографию и медленно протянула ее Станиславу Сергеевичу. — Или соврете, что никогда его не видели?

Народный артист молча смотрел на фотографию. То, что украшение ему знакомо, я уже поняла. И также понятно было, что сейчас он пытается просчитать линию поведения — что выгоднее, сказать правду или уйти в глухую несознанку. Я решила, что пора ему помочь, и доверительно коснулась замшевого рукава:

— Бросьте, Станислав Сергеевич. Эту тайну вам уже не сохранить. И потом, есть же свидетели.

— Пропади они пропадом, ваши свидетели, — без тени эмоций сказал он. — Откуда вы, интересно, про него узнали? Марина? Не думаю, что ей было что-то известно. Феликс не в курсе был, я уверен, а Олежка ничего без команды Шуры не сделает. Получается, Шура? Но зачем ей?

— А если это Рестаев? — Я ничего не понимала в довольно бессвязном бормотании эсэсовца, но очень хотела, чтобы он продолжил рассуждения.

— Этот блаженный? — отмахнулся Савицкий. — Он хороший режиссер, но не понимает, что его время прошло. Думаете, «Горе от ума» будет иметь успех? Как бы не так! Сейчас нужен эпатаж, а у него что? Иллюстрация классики. Как Грибоедов написал, так и ставить будем. Кому это интересно?! Вот если бы Андрей Борисович послушал умных людей, немного поработал бы с пьесой, то и денежка бы дополнительная капнула за инсценировку, и спектакль бы оживился. А всего-то — сделать Софью наркоманкой, а Фамусова педофилом… тут даже текст не надо дописывать, просто добавить сцену с балетом из нимфеточек — они такого натанцуют, пальчики оближешь! Молчалин со Скалозубом — гей-пара, тут тоже текст не нужен — на взглядах, на жестах так можно отыграть, зритель кипятком от восторга писать будет! Чацкий, из дальних странствий возвратясь, привез букет срамных болезней и теперь ищет доктора — тут, конечно, придется пару слов дописать… зато вставить, как Лиза жонглирует тарелками, вообще как от нечего делать!

— Колье, — сухо напомнила я. — Рестаев.

— А что Рестаев? — сразу поскучнел он. — Прошлый век, никакого драйва. Он про это колье и не знал наверняка.

— Допустим. А что вы про него знаете?

— На самом деле ничего. То есть я ничего не знаю точно. Так, кое-что услышал краем уха… люблю, знаете ли, быть в курсе всех дел. Вам, наверное, про меня уже всяких гадостей наговорили — и сплетник я, и людей стравливать мастер, и вообще, человек, — он неопределенно покрутил ладонью в воздухе, — крайне нехороший. Наговорили, так ведь?

— Не то чтобы именно такими словами, — осторожно ответила я.

— Значит, еще хуже выражались. — Странно, но он выглядел очень довольным, поэтому я рискнула добавить:

— Скажем так, репутация у вас немного хуже, чем у медового пряника.

— А медовому прянику в театре делать нечего, — надменно заявил он. — Да, у меня репутация негодяя, и, прошу заметить, заслуженная репутация, многолетними трудами заработанная! Чтобы тебя эсэсовцем прозвали, это, согласитесь, постараться надо!