Умирающие и воскресающие боги

Однако вскоре Адонис гибнет от клыков кабана; как помнит читатель, в финикийском варианте мифа в него обратился обманутый муж богини любви Балаат-Гебал; не чужда эта версия и греческому миру, и в этом случае винят Ареса – любовника Афродиты, который то ли сам обратился в кабана, то ли наслал его на соперника. Отметим, что законным мужем Афродиты был хромой бог-кузнец Гефест; впрочем, другая традиция считает именно Ареса мужем Афродиты, что соответствует более философскому восприятию мифа. Можно вспомнить воззрения Гераклита Эфесского (535–483 гг. до н. э.), считавшего, что борьба и распря – основа мироздания: «Борьба – отец всего и царь над всем», а отсюда уже проистекает гармония, сводящая противоположности в тождество, а именно Гармонией и звали дочь Ареса и Афродиты. Или можно вспомнить Эмпедокла (490–430 гг. до н. э.), приложившего к стихиям метод Гераклита: он указал, что они разъединяются Враждой, но затем соединяются Любовью – и так циклично; в апогее правит всем и побеждает «липкая» Любовь, вожделением сплавляющая все элементы в единый Сфайрос – пока не начинает действовать «огненная» разрушительная Вражда:

Огнь, и вода, и земля, и воздух с безмолвною высью,
И отдельно от них Спор гибельный, равный повсюду,
И меж ними Любовь, что в ширь и в длину равномерна.

Кстати, Эмпедокл – один из первых известных эволюционистов, давший своеобразную теорию естественного отбора через отмирание нежизнеспособных первоорганизмов.

Но возвращаемся к странному кабану. Овидий просто пишет:

И вот на чете лебединой
Правит по воздуху путь; но советам противится доблесть.
Тут из берлоги как раз, обнаружив добычу по следу,
Вепря выгнали псы, и готового из лесу выйти
Зверя ударом косым уязвил сын юный Кинира.
Вепрь охотничий дрот с клыка стряхает кривого,
Красный от крови его. Бегущего в страхе – спастись бы! —
Гонит свирепый кабан. И всадил целиком ему бивни
В пах и на желтый песок простер обреченного смерти!
С упряжью легкой меж тем, поднебесьем несясь, Киферея
Не долетела еще на крылах лебединых до Кипра,
Как услыхала вдали умиравшего стоны и белых
Птиц повернула назад. С высот увидала эфирных:
Он бездыханен лежит, простертый и окровавленный.
Спрянула и начала себе волосы рвать и одежду,
Не заслужившими мук руками в грудь ударяла,
Судьбам упреки глася, – «Но не все подчиняется в мире
Вашим правам, – говорит, – останется памятник вечный
Слез, Адонис, моих; твоей повторенье кончины
Изобразит, что ни год, мой плач над тобой неутешный!
Кровь же твоя обратится в цветок. Тебе, Персефона,
Не было ль тоже дано обратить в духовитую мяту
Женщины тело? А мне позавидуют, если героя,
Сына Кинирова, я превращу?» Так молвив, душистым
Нектаром кровь окропила его. Та, тронута влагой,
Вспенилась. Так на поверхности вод при дождливой погоде
Виден прозрачный пузырь. Не минуло полного часа, —
А уж из крови возник и цветок кровавого цвета.
Схожие с ними цветы у граната, которые зерна
В мягкой таят кожуре, цветет же короткое время,
Слабо держась на стебле, лепестки их алеют недолго,
Их отряхают легко названье им давшие ветры».

(«Метаморфозы», Х, 708–739)