Умный и сознающий. 4 миллиарда лет эволюции мозга

Если фактический опыт конкретной эмоции у разных людей различается, почему же тогда определенные эмоции (хорошим примером будет страх) кажутся универсальными? Универсальность страха заключается не в том, что составляющие его элементы переживаются субъективно, а, скорее, в том, что универсально само понятие страха. Все организмы испытывают угрозу своему физиологическому и (или) психологическому благополучию, и такие стимулы относятся к числу наиболее важных в жизни. В результате те организмы, которые осознают состояния своего мозга, обычно испытывают сознательное переживание, когда пугаются, а если у организмов есть язык, этому опыту обязательно дадут название, поскольку информацией о том, что опасно, важно поделиться с другими представителями группы. Таким образом, в каждой разговорной культуре появляются понятие и слово (или даже множество слов) для обозначения состояний, которые возникают, когда носители этой культуры сталкиваются с опасностью. В итоге то, что эти понятия и слова будут означать для отдельного человека, будет сформировано его личным опытом.

Эмоции и их обозначения объединяются в семейства, в которых есть центральное ядро (страх) и периферические примеры (беспокойство, тревога, ужас, кошмар, паника). Со временем, по мере развития эмоции-схемы, происходит отбор терминов, которые используются для обозначения соответствующих впечатлений: «Я был в ужасе» – так мы описываем чувство более напряженное, чем «Я испугался или «Меня напугали». Поддержка наречия позволяет добиться еще большей точности: добавив «сильно» к «напугали», мы переместим фразу ближе к «в ужасе». По мере накопления впечатлений слова-эмоции превращаются в понятия-эмоции, а понятия-эмоции – в схемы, которые можно использовать для классификации новых впечатлений.

Предложения, которые язык привносит в эмоцию, часто ставят под сомнение. Так, критики часто приводят в пример малышей, которые еще не умеют разговаривать, но довольно ясно выражают свои эмоции. Правда, такие реакции, как у них, не являются однозначными показателями чувств; отчасти это происходит потому, что, как мы уже видели, реакции и чувства у взрослых контролируются разными нейронными контурами, и нейронные контуры, контролирующие реакции, созревают раньше когнитивных, лежащих в основе сознательных переживаний. Как и у других животных, отсутствие речи и присутствие одного только поведения у маленьких детей является основной сложностью с точки зрения демонстрации сознания.

Взрослея, дети постепенно обнаруживают закономерности в перцептивном мире и начинают формировать невербальные воспоминания, включая схемы, относительно того, как этот мир устроен. К тому времени, как ребенок начинает говорить, у него уже имеются зачатки концептуальной структуры, на которой базируется речь, при этом превербальное сознание вполне способно поддержать некую форму ноэтического осознания опасности еще до того, как мозг созреет, ребенок сможет овладеть языком и у него появится самосознание. Это еще не страх: если нет «Я», нет и страха.

До сих пор мы рассматривали язык эмоций с точки зрения семантических ярлыков, таких как страх, радость, грусть, гнев и тому подобных. Этого подхода я придерживался и в «Эмоциональном мозге», за что меня раскритиковал Золтан Кёвечеш в своей монографии «Метафора и эмоция». Он настаивает на том, что язык эмоций не следует считать собранием слов, которые стоит понимать буквально; слов, категоризующих и относящихся к существовавшей ранее эмоциональной реальности; скорее, они являются фигуральными, метафорическими понятиями, которые определяют и даже создают нам эмоциональные переживания. Другими словами, метафоры становятся компонентами схем и используются для концептуализации и организации нашего внутреннего и внешнего мира.

В тот момент, когда мы переживаем эмоции, они воспринимаются безошибочно. Если я испытываю впечатление, которое завершает паттерн страха, значит, я испытываю страх, независимо от того, как я при этом выгляжу и (или) что делаю, а также от того, что другие думают о моих переживаниях. Если позже я размышляю об этом и решаю, что на самом деле я испытывал гнев или зависть, я по памяти переписываю свою собственную психологическую историю. Правда, не все значимые переживания завершают паттерн, в том смысле что у них определенно имеется точное название на родном для человека языке, обозначающее связанную с ним стандартную эмоцию: например, размытые, неясные, аморфные состояния отвращения могут быть названы общими названиями, такими как тревога, дискомфорт или горе, а в позитивных ситуациях – комфорт, удовлетворенность, восторг или благополучие. Эти слова позже могут быть пересмотрены или обновлены, если к ним применят общепринятое слово-эмоцию; тревога превратится в беспокойство, а восторг – в счастье.