Уничтожить Грейнджер (СИ)

Двадцать минут назад её перенесли в спальню, и все эти двадцать минут она сидела на кровати, смотря в одну точку.

А мысли тягучие, мысли вязкие, растягиваются, заполняют всю комнату, заползают в лёгкие, мешая дышать.

Вздох — в лёгких гниль, словно под опавшими листьями. Шелестит, копошиться, зовёт к себе.

Выдох — а дышать не легче. Воздух перекрыт. Воздуха нет.

А зачем он нужен? Зачем, если всё потеряно. Она не смогла помочь Гарри и Рону, она в заключении у этого ублюдка, а теперь она просто девушка для ритуала Волан-де-Морта.

Мир померк, мир исчез. Часы остановились, им больше незачем жить. Время растянулось, износилось.

Гермиона переводит глаза на окно, за которым тьма. Едко пахнет дождём. Слишком холодно и слишком влажно, но это не важно. Там, за окном, тьма зовёт в свои объятия, и так хочется поддаться, ринуться к ней, как к единственному освобождению. И часы из коридора будто услышали мысли Гермионы, вновь зашлись, заработали, отстукивая секунды. Тихие, почти неслышные звуки отбивали в голове Гермионы слова: давай, давай, давай.

Давай, Гермиона.

Давай, освободись.

Это же часы виноваты, верно? Часы заставили её подняться с кровати, безвольно переставляя ноги. Часы нашёптывали, настукивали ей указания.

Давай, Гермиона Джин Грейнджер, освободи себя.

Гермиона останавливается прямо перед распахнутым окном, за которым тьма, свобода. Они, как русалки зазывали своим пением моряком, зазывают Гермиону к себе. Только она не моряк, она грязнокровка.

В голове становится пусто и тихо. Так почти давяще, почти страшно, необходимо. Необходима просто тишина, покой. Эти дни не только изрядно потрепали её, они сломили напополам, выкинув, как безвольную тряпичную куклу, которая уже не нужна. Ах, нет, нужна. Её ещё используют для грязного ритуала Волан-де-Морта, что б он сдох.

Губы Гермионы растягивает улыбка, почти такая же больная, как и у Малфоя раньше. Вот только сегодня пировать будет она. На свободе.

Гермиона осторожно стаёт на подоконник, держась руками за оконную раму.

Огонь уже лижет ей пятки, а трос вдруг обрывается. Впереди уже нет спасения, если оно и было. Впереди только бездна и темнота. Вязкая, холодная, но — к чёрту — освободительная. Она не привыкла сдаваться, она никогда не сдавалась, она не из таких. Но она устала постоянно убегать от этого огня. Просто устала. Лучше остановиться и спрыгнуть с троса вниз. К чёрту огонь, к чёрту размытое, такое эфемерное спасение. Его нет. Не для неё.

Лучше ведь спрыгнуть самой, чем отдаться огню?

Гермиона закрывает глаза, по щеке скатывается слеза. К чёрту жизнь. Они сломили её, он сломил.

— Победа на твоей стороне, Малфой, — шепчет она, чувствуя, как в лицо дует ветер. — Простите, Гарри, Рон… Джинни. Простите…

***

Мир рушится, Драко, рушится. Твой маленький мирок, что ты так тщательно выстраивал, замазывал щели, он раскалывается на маленькие кусочки. Ты этого хотел?

Драко жмурится, боясь открыть глаза и заглянуть в эту тьму, потому что она утянет его за собой, поглотит полностью.

Когда план «Уничтожить грязнокровку» обрёл такой поворот? Хотя… Ты же хотел уничтожить её, верно? Чудесно, радуйся, Драко, максимум через месяц она умрёт.

— Нет! — хриплый вскрик раздался в тёмной комнате.

Драко подскочил с дивана, рухнув на него обратно, схватившись руками за голову. Всё кружится. Так темно и размыто в комнате, что почти хочется кричать.

С третьей попытки поднявшись, он, шатаясь, побрёл на второй этаж, где находилась Грейнджер.

***

В глазах всё размывается от слёз. Последний всхлип срывается с губ перед тем, как…

Распахивается дверь в спальню, заставляя Гермиону вздрогнуть. Раз — и она оказывается ногами на полу, крепко прижатой к чужому телу.

— Дура… Грейнджер, какая же ты дура… — чьи-то губы шепчут в волосы.

И Гермиону прорывает. Слёзы льются по щекам, плечи вздрагивают, и она рыдает, как не рыдала ещё никогда. Рыдает и лепечет срывающимся голосом, уткнувшись в чужую грудь.

А его руки так крепко прижимают её, нежно гладят по спине. Гермиона рыдает, выплескивая всё, что накопилось за это долгое время. Рассказывает про Гарри и Рона, которые сейчас неизвестно где, неизвестно что с ними. А она так рвалась помочь им, но не смогла, потому Нотт увёл её из Большого Зала, перенёс в Малфой-мэнор, а теперь её используют для ритуала Волан-де-Морта. Рассказывает, захлёбываясь злобой, как ненавидит его. Сжимает руки на его рубашке и не понимает, почему позволяет обнимать себя, зарываться носом в её волосы, поглаживать спину. И не понимает, почему это так успокаивает. До такой степени, что она перестаёт дрожать, а слёзы высыхают на щеках.

— Ненавижу, — последнее дрожащее слово повисает между ними. Последняя попытка вернуть реальность, но её нет. Просто нет. Пух — испарилась, исчезла, прямо как эльф.