Уникум Потеряева

«Поднимите мне веки!» — сказала она, подобно Вию, и тут же сама подняла их. Сбоку — бревенчатая стена с черным мхом в пазах; прытко бежит по ней таракан-альбинос. Сверху — потолок из плохо струганых досок. Она повернула голову, и оглядела избу. Большая дверь, метла у порога, лавка вдоль стены; окно высокое, в две узеньких створочки. Грубый стол под окном, косые табуретки… Могучая печь в треть избы. Худая бабка плетет лапоть на табуретке, ловко орудуя легким коточигом. Довольно чистый сатинетовый сарафан в мелких цветках, долгий нос упирается почти в предмет рукодельства.

— Э-ой! — сказала Лизоля.

— Че? — отозвалась старуха. — Не думала, не гадала, нечаянно попала?

Седые космы, синие глаза. Конычева помнила, как бежала от писателя, вознамерившегося вступить вступить с нею в интимную связь, — потом он отстал, затих шум сзади, можно было бы остановиться, передохнуть, — но она все бежала и бежала, как обретший второе дыхание марафонец: через чащу и овраги, через покосы и медовые укромы, спугивая тугоухих медведей и сытых волчих, рыжих ежей и сорок. Что-то гнало ее, словно сладкий небольшой бич — привыкшее к погоне животное. И вот она выбежала на поляну, солнце сыпануло в глаза, — тогда то, что держит мир сверху и снизу, стало соединяться, смыкая пространство: с выси падало желтое и голубое, а с земли — зеленое, белое, тоже голубое — от васильков на поляне; и вот когда две линии сошлись, — даль захлопнулась и погасла.

Она поднялась с жесткой лежанки, застланной ватным одеялом, расшитым цветными тряпочками. Пол был скрипучий, недавно мытый; Лизоля потянула грубо вытесанную из доски ручку; тяжелая дверь отворилась, и она вышла на крыльцо.

Изба стояла на краю маленькой поляны; присев за кустиком, киноработник и адептка Великого Учения оглядывала ее. Как бы два высоких пня подпирали избу снизу, вознося над землею. Но порой один из пней вздрагивал; толчок отдавался во всех бревнах, они тихо сипели в пазах. У крыльца лежала черная собака, вывалив язык; бродила коза с двумя козлятами. Жужжали шмели над высокой травою; ящерица стригла воздух с куста тонким язычком. На узкой выкошенной плешке драный петух возил крылом по земле, гадко клонил голову, двигаясь к молодой курице.

— Как красиво! — сказала Лизоля. — Природа прекрасна.

Она вошла в избу. Старуха гнулась над лаптем.

— Говори, красавица, — каркнула она, — каким чемором тебя сюды занесло? Ай, девка-девка!

— Да ну вас, бабуся. Занесло и занесло. Что за вопросы! Нет чтобы баньку истопить, попотчевать гостью, как положено.

— Ты со мной не шути! Дошутишься — и саму-то изжарю да съем. И кости собаке брошу. На, скажу, сладкую девку!

— Меня один подлец сильничать хотел, — Конычева поджала губки. — Я от него и бежала. А вообще я жениха ищу, — зачем-то соврала она. — Уехал в эти места, сказал, что даст телеграмму… Куда вот девался?

Старуха отложила лапоть, выпрямилась на табуретке.

— Отсель выбраться трудно. Попал — заводило, закружило, — и все, сгинул. Много таких. Я ведь здешняя хозяйка. Всех знаю, кто в окрестных лесах пропал. В эти две недели никто туто не закруживался. Одна баба была, девчонка еще семилетка, — дак оне вышли, целы остались. А боле никого. Ты не врешь ли? Гляди, отдам медведю.

— Вы меня не пугайте! — Лизоля топнула ногой. — То съем, то медведю отдам… Не забывайтесь! Я ответственный человек, работник кино. Помню, с Сережкой Шакуровым… и тут Людка Гурченко подбегает… ха-ха… и вся такая встрепанная…

Изба затряслась, заскрипела от ее истерического смеха.

— Но… — равнодушно сказала хозяйка. — Меня зовут Авдотья Лукинична. Ты выпей-ко молока, а то икота прохватит.

Козье молоко было густое, жирное, непривычного вкуса и запаха.

— Какое у вас интересное отчество! — гостью потянуло на разглагольство. — Лука — это ведь был такой апостол?

— Э, девка! У кого-то — апостол, а мой папа был домовой. Их завсегда луканьками и звали; теперь, сказывали, еще барабашками кличут. Ну, я много раньше родилась, а то быть бы мне Барабашковной. Ты ладно болтать-то! Давай узнаем лучше, куды твой королевиць пропал. Он к родне ездил, што ли? У нас ведь на дорогах-то и разбойницьки пошаливают. Давно-о их не видывали. Нахрок куралесил, помню… дак эть это когда было! Ишо в большу-ту войну… тогда больно народ заскудел… А в-окурат, когда ты набежала, какого-то мужика на дороге стрелили… да на его машине и укатили. Оставалась бы ты здесь, девка! — неожиданно ляпнула старуха. — Со мной не пропадешь, гладкой станешь.

— Ага! — залыбилась Лизоля. — Вы меня тут, небось, и замуж выдадите. За луканьку. Совет да любовь.

— Дело твое. — Авдотья Лукинична взяла коточиг, стукнула в пол: — Папа!

В углу обозначился некто низкий, косматый, с толстым телом и головою размером со средний чугунок.

— Ты послушай, што девка скажет. Она бает — суженой, мо, пропал.

Луканька что-то загудел, разводя короткими руками.

— Нет, ты слушай! — оборвала его дочь.

Конычева все качала головой, удивляясь.

— Сколько же ему лет?!