Уникум Потеряева

— Смотрите, шевелится трава! — вскричала Набуркина, и крепче прижалась к теплому Валичке, а спиной, облаченной в дивную куртку — к испятнанному пометом крупной птицы пню.

Действительно: трава упруго ходила широким зигзагом, словно бы раздираемая и колеблемая движением хищного, длинного, медлительного зверя, или, еще вероятнее — телом змеиным. Мужчины тоже дрогнули; Фаркопов засопел и сказал:

— Моя старшая, Ленка, гад, тянет на медаль. Но — боюсь, ох, боюсь, не пройдет на коммерческий. Пятнадцать рыл на место — это как?

— Это ничтяк.

Взгукала сова из леса за хлебным полем. Некто белый обозначился поодаль. Тут уже и мужик бросил окурок, кинулся к реке и залег за обрывом. «Перевезите нас на другую сторону!» — в паническом страхе крикнула ему Мелита. «О-о-у-у!..». Лодку унесло.

А некто белый двигался, скрываясь временами в густой траве, и снова появляясь, с каждым разом ближе. Ничтяк вскочил и заметался за пнем, словно предчувствуя неуклонную кару за совершенные в жизни злодейства, — но тут в лунном свете засияла лысина, и тонкий, визгающий немного голос его квартирного хозяина, Петра Егорыча Крячкина, бывшего соратника по заключению, прозвучал в темноте:

— Ну што, кладовшыки, домой-то не пора? А то эть это… — помолчал, словно бы мучительно раздумывая. — Темно уже.

Ничтяк понесся к нему с намерением садануть кулаком в бок, однако зацепился ногою за корень, брякнулся оземь и захныкал. «Он, он наш спаситель!» — Мелита пылко, не на шутку обняла лысого ночного скитальца. Валичка подал ему свою пухлую ручку и столь значительно произнес: «Постников», — что незнакомому с ним могло бы показаться: сам губернатор клянется в вечной дружбе и заступничестве. Даже Фаркопов, и тот буркнул в его сторону: «Блочок цилиндров от „двадцать четвертой“ не надо? Новехонький, а удружу по своей цене». Но лысый курил с вынырнувшим снова из-за обрыва мужиком, дым длинных и душных сигарет раздражал комаров, они путались в Мелиткиных волосах и противно зудели.

Лысый обогнул пень, и спустился от обрыва к реке. Все потянулись за ним. «А я соли, да луковицу принес. Эка! — весело сказал он. — Разводи-ко, Петрович, костерок, ушицу хлебать станем!» Тотчас Ничтяк с Фаркоповым пошли собирать коряги, мужик поджигал их, а Мелита длинным острым ножиком с обмотанной изоляционной лентой ручкой чистила рыбу. И вот они все собрались у костра, — хоть и взволнованные обстановкою, но твердо знающие, что дома их никто не ждет. Лысый же, вздохнув, повел такую речь:

— Кладовшыки вы, кладовшыки! Людие мои дорогие! Што вы ищете, о чем тоскуете?! Сами, поди-ко, не знаете? Ну найдете, допустим, а там — прах, чепуха, одно гнилье. И пфукнуло ваше богатство («Еще неизвестно», — это Фаркопов). Известно, не известно — только стоит ли себя трудить, не знаючи, што иметь будешь? Лучше бы одну кулижку мне почистили: досталась по случаю, да больно, слышь, хламная, сорная, вся в валежнике. Я бы заплатил, никого не обидел. А, людие?!..

Булькала в котелке уха.

Когда варево приспело, все по очереди похлебали его одной ложкой, и стали коротать ночь — кто влежку на росной траве, кто жался к чужому телу, ища тепла.

А на рассвете Ничтяк, куря вонькую сигарету, сказал Крячкину:

— Не мути, кореш, белым светом. У тебя здесь угодья, домина с усадьбой, работников держишь, да в городе две квартиры, да машин штуки три по гаражам стоит, да трактор… А другие-то тоже богатыми быть хотят. Ты уж им не мешай…

— Да и с боушком!

Разбуженные утренним холодком, люди поднимались, потягивались, готовясь идти обратно в Потеряевку. Плескалась рыба в реке; улетали комары, начинали гвоздить воздух ранние пауты.

Мелита тронула лежащую на ее коленях Валичкину голову. Пожарный директор вздрогнул, проснулся.

— Пора домой, — сказала она.

Тут сбоку приблизился мужичок, курильщик, рыбак с той стороны реки.

— Ты, девка, случайно не Мелитка Набуркина будешь? А я Носков. Из соседней деревни — вон, за речкой, из Мизгирей. Ты не помнишь меня? А ведь я когда-то за тобой ухлестывал.

И Мелита вспомнила давнюю, небогатую, но все равно очень хорошую юность, себя тонконогой девчушкой с ужасающим начесом-колтуном на голове, в туфлях-лодочках, и крепкого парнишку из Мизгирей — конопатого, в длинном двубортном пиджаке, кирзовых сапогах с загнутыми внутрь ушками, напущенными сверху бумажными брюками… Она и впрямь, кажется, нравилась ему тогда, и они, притопывая, танцевали в клубе фокстрот, — вот что только было дальше? То ли парень ушел в армию, то ли она дернула из Потеряевки…

Иван еще раз глянул ей в лицо, нагнулся, плюнул на прибрежный песок.

— У меня уж парень теперь большой. Срок мотает, варнак. Мать-то не ужилась с нами, я ее из армии привез. Года три здесь пожила, да обратно уехала. Другой, стало быть, там у нее оказался. Но, одначе, силенка во мне еще есть! — он напыжился, и даже всхрапнул. — А ты как?

Но Валичка, уже пристроившийся в хвост двинувшемуся по тропинке строю, делал нетерпеливые знаки, и Мелита быстро закивала Ивану, прощаясь.

— Мужик твой? — Иван кивнул в Валичкину сторону.