Универсариум

– Вот ты мне скажи, что ей надо? Чего ей не хватает для счастья? Она же вон и рисование это свое начала, нравится же, рисуй себе на здоровье, никто не отбирает у тебя фломастеры. Зачем так фанатеть от этого клуба долбаного? Надо ж меру знать. Так мне даже сам профессор сказал сегодня – меру знать надо. И еще много всего сказал.

– Ну всё бы дал ей, суке этой! Всё, что душа пожелает. Душа! Слово-то какое. Это у нее еще и титул такой – Душа.

– А она!.. Шалава придорожная.

– И смотрит же вроде так, улыбается, разговаривает сладко так, шептает… шепчет. И стонет же ведь! Еще как стонет. Как надо стонет. В ту самую ноту попадает. По сто раз. И че ей надо-то, а? Че за мрак в башке, от которого она всё никак освободиться не может?

– Да не стой ты… садись, кресло вот. Тебе не наливаю – знаю, ты на работе. Кстати, слышал, как твой начальник много хорошего о тебе говорил. Но ты не зазнавайся, он, вообще-то, странный.

– А я еще такой – маме ее покажу, Вале… отцу, она им понравится, и всё хорошо.

– А мне так больно стало, так больно. Никогда такого не было. Не думал даже, что у меня есть эти точки болевые. А они есть, да. А может, это и хорошо, что есть. Значит, я не кусок дерева, значит, я человек. А может, и нет. Может, и не человек. Я не знаю. Не знаю. А человек – он бы знал.

– Дура шибанутая. Слушает эту хрень. Вселенная, время, смертные, бессмертные… А может, и не хрень. Может, не всё хрень. Толик сказал, что не хрень. А Толик был… А Толик – был. Не чокаясь…

– И пошла, главное, сука, пошла! С чмом каким-то. В эту комнату свою шмаровую. Арендует на постоянку, по ходу, у этого ушлепка старого.

– А я чем ей не вышел? Вот ты же тоже телка ведь… ну женщина то есть, не обижайся. Вот скажи мне, что со мной не так? Может, у меня зубы кривые, изо рта торчат? А? Нет? А может, со мной поговорить не о чем? О кино там, о музыке, а? Скажи. Да не стесняйся ты, не уволю я тебя, не накажу. Скажи, только честно всё скажи, что не так со мной? Почему со мной нельзя мутить нормально? Вот ты бы, ты бы замутила со мной, по серьезке, а не на недельку? Вот давай, я не твой начальник, и, вообще, ты меня не знаешь. Нет, знаешь, но мало, или знаешь, что я работаю страховым агентом, например, и езжу я на «опеле». Замутила бы?

– Да че ты киваешь! Подыгрываешь мне, стесняешься. Хрен бы ты со мной замутила! Знаю я твой ценник, сам его на бумажке рисовал.

Ой, кажется, я ее обидел. Ну пусть пожалуется в профсоюз манекенщиц-водителей. Я по-другому не умею, когда говорю правду.

Не нужно было так напрягать девчонку своими головняками. Вон как носик задрала, хорошенький такой носик, и губки сжала, губки-тютютюбки.

Надо бы реабилитироваться перед дамой. И быть с ней поделикатнее.

– Снимай трусы.

Началось: шоу: большие глаза против большого бабника.

– Что, простите?

Не разобрал, было ли возмущение в ее голосе. Кажется, не было – говорила с осторожностью.

– Поди сюда. Давай, давай, иди сюда.

Лада нерешительно, с задержками, поднялась с кресла и подошла.

– Да ближе… Вот, стой.

Она и на трезвяк-то аномально красива, а теперь была вообще как фея. Сказочная. Эфемерная. И до невозможности лакомая.

– У тебя потрясные волосы. Уж поверь мне, я в этом специалист.

Я погладил ее каштановые копны и немного поперебирал их у кончиков. Когда-нибудь я отстригу от них прядь.

– Значит, говоришь, замутила бы со мной…

Я коснулся ее колена и неспешно прочертил пальцами пять кривых линий вверх по ноге, юркнув под юбку.

Она не сопротивлялась: не отходила, не хватала мою руку, не била меня по лицу. Но я почувствовал ее напряжение.

– Эдуард Валентинович, – сказала она. Не строго. Но с возражением. Или даже жалобно.

Я наполз ладонью на ее ягодицу. Ах, какая ты гладкая, Ладушка! Ах, какая ты нежная!

– Или ты все-таки соврала и не хочешь со мной… за ручки держаться?

Я нащупал верхний край трусиков, зацепился за него и потянул их вниз. Моя вторая рука отправилась помогать первой.

– Эдуард Валентинович…

Я спустил кружева почти до колен, и тогда они уже сами, соскользнув вниз, упали на ее ступни.

– …но ведь не так же, – проговорила Лада.

Придерживая за лодыжки, я поочередно приподнимал ее тяжеленные, но всё же послушные ноги, полностью избавляя ее от трусов.

– А как еще с вами? Да не переживай ты, куплю я тебе новые трюлики, может даже, твоего размера.

– Эдуард Валентинович…

Она как будто дрожала. Не знаю, как я это понял, но вряд ли через пальпацию своими полуонемевшими конечностями. Может, в ее опасливом взгляде что-то блеснуло. А может, в голосе заскрежетало.

Я вновь нырнул руками под юбку, схватился за ее безупречные ягодицы и потянул на себя. Уперся лицом в ее живот.

– Что не так, моя девочка? Скажи, что не так? Что не так со мной? Почему мне плохо? Почему я хочу то, что делает мне больно?

Я будто ввинчивал свой нос в ее рубашку. А потом прижался к ней ухом.

– Неужели я и правда конченый, а? Скажи мне, я не обижусь. Скажи.

Она молчала. Я тоже заткнулся.

Я будто устал, устал болтать, засерая уши и ей, и себе.