Университетская роща

Да, так о чем же написать господину Крашенинникову, сегодняшнему естествоиспытателю? Что его фамилия вызвала благодарную память? А стоит ли? Лучше обратиться коротко, сдержанно: «Милостивый государь, уведомляю вас о том, что оба выпуска ботанического сочинения «Флора Алтая и Томской губернии» направлены в ваш адрес. Со своей стороны, как автор, я хотел бы добавить, что весьма тронут Вашим вниманием к моему скромному труду…»

«Скромным» свой фундаментальный труд Крылов называл из скромности. На самом деле «Флора» выглядела весьма неплохо: твердый тисненый переплет (правда, не на все издание), ясная печать, отчетливые карты к статьям. Типо-литография Макушина, изготовившая карты, особенно постаралась. Хорошо, что удалось разместить заказ именно в ней, а не в скоропечатне Левенсона…

Крылов не удержался и погладил книгу.

Какая все-таки нынче стоит глухая и плотная тишина.

И вдруг из этой тишины родились шаги. Торопливые, шаркающие. Кто бы это мог быть в столь поздний час?

Шаги затихли у дверей. Так и есть – к нему…

Крылов отошел от стола, открыл дверь – и нос к носу столкнулся со сторожем.

– Там… вас требуют, Порфирий Никитич, – виновато заморгал тот красными от мороза веками; университетские служители знали, как не любит ботаник Крылов, чтобы его отрывали от дела, и, уважая его за добрый нрав, старались не докучать без особой нужды.

– Где? Кто?

– Человек какой-то… Стоит и требует! А городовой не дозволяет.

– Какой еще городовой? Ах да, я и забыл… У нас ведь нынче и городовой к воротам приставлен… А что человек-то? Чей?

– Хто ж его знает… Сказывает, родня ваша.

– Родня? – удивился Крылов. – А ну, пошли!

Он оделся, выключил освещение, запер дверь – всегда так делал, даже если ненадолго покидал травохранилище, – и отправился за стариком.

– Ну и студа! – неизвестно кому пожаловался сторож, плотнее заворачиваясь в овчинную полушубу без перехвата.

Крылов оглядел парк. Деревья, сложив свой лиственный убор под снег, стояли голые, темные. Сейчас особенно приметно было, как выросли они за двадцать лет, заматерели, раздались в стволах, вскинули головы. Ничего, друзья, ничего… Вам ли стыдиться своей наготы? Вон какие молодцы вымахали! Вот разве что за переселенцев – клен, лещина, амурская сирень, бальзамический тополь – страшновато. Как-то перенесут они невиданные морозы?

Все, что цепенело сейчас здесь, пережидало напасти зимы, прошло через его руки. Кое-кто даже сюрпризом для здешних мест явился. Белая шелковица, например, для червяков рощенная. Ее Крылов особенно тщательно укрывал на зиму. Или дуб. Многие ученые: Танфильев, Гордягин – отрицали даже само словосочетание «дуб в Сибири». А Крылов принялся за акклиматизацию дуба посевами желудей – и получилось!

С липой еще интереснее вышло. Веками считалось: гибельна для нее Сибирь. А у Крылова она, мелколиственная, преспокойненько растет, уж цвела несколько раз, не хуже тех лип, что обитают под Киевом.

Правда, с липой чуть было конфуз не случился… Обуяла вдруг Крылова ни с того ни с сего поспешность, захотелось поскорее всему ботаническому миру о своих опытах поведать, похвастать, как он лихо отуземлил дуб и липу, да вовремя с Макушиным на эту тему разбеседовался. И оказалось, что еще в 1858 году приятель «апостола разрушения», анархо-революционера Бакунина, томский житель Ананьин, которого за горячий нрав и всезнайство прозвали «томская Шехерезада», в печати сообщал о целом липовом острове в Кузнецком уезде.

Вот бы «отуземил» ученый ботаник Крылов липу, коя целыми островами издавна имела быть в Сибири! Вот бы остыдился! Хорошо, что именно так вышло, благодарение случаю. А еще упрекают его: копуша-де, не рвется в печать свои труды сдавать, не спешит с выводами, долго «носит» и строит доказательства лишь на очевидных фактах… Поспешишь – людей развеселишь, скоро не живет споро. Недаром древние мудрецы наставляли: поспешай медленно…

Боже праведный, о чем только не успевает передумать человек за несколько минут… Стоило Крылову взглянуть на свою любимую университетскую рощу, и он позабыл обо всем на свете, куда и зачем идет. Человек ведь ждет его. Родней назвался.

Он убыстрил шаг.

За чугунной решеткой маячила фигура. Рядом темное громоздкое пятно: городовой.

Крылов ступил за ворота – и неожиданно очутился в крепких объятиях.

– Порфирий Никитич, наконец-то… жду-жду… А меня к вам не пускают, – возбужденно и торопливо заговорил хрипловатый голос.

Лица в темноте не разобрать. Голос явно незнакомый. Крылов сделал попытку отстраниться.

– Но я… Извините…

– Это же я, Федор! – руки не отпускали его. – Федор Дуплов.

Из деревни Успенка… Помните? Самосвет-трава…

Городовой напряженно вслушивался в разговор.

– Ах да… Да! Конечно! – пробормотал Крылов, с трудом припоминая стоянку в кедраче перед деревней Успенской на Сибирском тракте, обоз, оборванных ребятишек, длинноногого мальчика, уносящего с собой кусочек самосветящегося мха…

Но какой же он ему родственник?

Где-то совсем близко раздался свисток полицейского. Крылов почувствовал, как обнимавшие его руки непроизвольно дрогнули.