Университеты

Тифлис по весне необыкновенно хорош, воздух в нём напоён ароматами цветущих деревьев, несбыточных надежд и вечной юности, задорной и нагловатой. Церкви и монастыри, возвышающиеся на скалах, в подрагивающем прозрачном воздухе кажутся порой парящими в поднебесье, будто ещё не Там, но уже и не Здесь.

Скинув с узких улочек зимнюю грязь и слякотность, город облачается в княжескую чоху[vii], сотканную из молодой зелёной травы и цветущих деревьев, растворённых в солнечном свете. Расправляет Тифлис рукава дорог, поводит плечами гор, и озирается, полный беспечных надежд и задора.

Месяц-другой, и его придавит гнётом летней жары, а зелёные одеяния пожелтеют и иссохнут щетиной репейника…

… но это потом! А пока древний, но вечно юный город подобен беспечному молодому щёголю, не утруждающему себя размышлениями.

Что с того, что прадедовская чоха требует штопки и заплат, а сапоги прохудились?! Он молод, силён, хорош собой, и от него пахнет не летним потом, пылью и раскалёнными от жары камнями, а луговым разнотравьем!

Бурчание голодного живота — не повод для уныния, и всё само собой образуется. Как-нибудь!

Дребезжа электрическим звонком, по улочке прокатился трамвайчик, едва не прижимаясь к стенам домов. С нависающих над путями веранд свисает сохнущее белье, едва не касаясь проводов, но ни владельцев домов, ни прохожих это ничуть не тревожит.

Власти не смущались неудобством жителей, прокладывая пути, равно и жители ничуть не смущаются возможному неудобству властей. И если у живущих в доме дребезжит регулярно посуда в шкафу, то и сдёргиваемое рогами трамвая бельё регулярно приводит к замыканиям!

Узкие улочки Старого города живописны и историчны, но не всегда удобны. Можно гордиться, что в твоём доме пару веков назад жил, или хотя бы гостил кто-то из Великих, но бытие в таком жилище скорее привычно, нежели удобно. Строения громоздятся на любом клочке земли, хоть сколько-нибудь пригодном к проживанию, а от необходимости беспрестанно преодолевать крутизну улочек и лестниц, даже у закоренелых горожан до старости сохраняется лёгкая походка горца и здоровый аппетит.

Пятеро мальчишек лет семи-девяти, затеяли возню прямо на рельсах, вздумав бороться. Не слишком умело, но азартно пихаясь и ставя подножки, они по щенячьи весело и бестолково наскакивали друг на друга, подняв гвалт на всю улицу.

Курящие на веранде мужчины, привлечённые шумом, перегнулись через перила, и не сговариваясь, принялись подбадривать борцов.

— С подсадом его, Амиран… — азартно советовал тощий пожилой мужчина с пожелтелыми от табака усами и мозолистыми руками, иссечёнными сапожной дратвой, — а-а! Да что ты будешь делать!

Он раздражённо хлопнул мозолистой ладонью по перилам, пыхая папироской в полном расстройстве.

— Зурико, давай… давай! Зацепом, и… ай, молодец! — радовался второй, столь же немолодой, но более рыхлый, похожий на мелкого лавочника, — Пехлеван!

— Илиа… — одетая во всё чёрное вышла на веранду пожилая хозяйка, обратившись к усачу, и тут же коршуном кинулась к перилам, — А ну пошли отсюда! Пошли, кому сказала! Зурико, паршивец, ещё раз покажешь язык, и тебе черти в аду будет прижигать его! Реваз, а ты что смешного увидел? Ну-ка пошли! На рельсах играть вздумали, а?!

Смуглое лицо её, с чорными усиками под орлиным носом, полно праведного негодования и непреклонности. Проследив за детворой, она кинула выразительный взгляд на смущённо кашлянувшего супруга, но не стала скандалить при госте.

Пересмеиваясь и толкаясь, дети воробьиной стайкой поскакали вниз по улице, то и дело останавливаясь. Пропуская подъёхавший трамвай, они всё так же, стайкой, ссыпались от стен домов к каменной кладке перил над Курой.

Здесь они на некоторое время задержались, соревнуясь в плевках на дальность, пока прохожий не сделал им замечание.

Во дворах послышался выстрел, ещё один… мужчина, только что выговаривающий сорванцам, насторожился, а над улочками пронёсся многоголосый вопль:

— Облава!

Послышались свистки городовых, и рябоватый мужчина, заметно припадая на одну ногу, ускорил шаг. Миг…

… и он перемахнул через перила, ловко заскакав по уступам скал.

Выбежавший из дворов молодой полицейский, бросился за ним, но подошвы форменных сапог заскользили по камням, он сорвался, и до вод Куры долетело лишь окровавленное тело.

— Шени дэда… — выплюнул ругательство подбежавший напарник, и ощерив редкие зубы, выхватил служебный револьвер и прищурился.

Выстрел! Ещё! Ещё…

Оскальзываясь на влажных камнях, ротмистр Микеладзе подошёл к лежащему на берегу реки телу, тронув сапогом окровавленную голову. Несколько секунд он смотрел в лицо убитого, давая подошвой сапога на раздробленную камнями скулу.

— Отбегался, Джугашвили, — с удовлетворением сказал жандарм, убирая ногу, — Да, прикройте ему лицо, что ли… а то фотограф запаздывает, а по такой жаре солнце и мухи сделают из него сущего Франкенштейна.

Короткая суета, и на лица убитого легла старая газета, которая тут же начала пропитываться кровью. Багровое пятно, расползаясь по странице, выделило строки…