Университеты

Отражаясь в зеркале, на полу в гостиной плясали холодные солнечные зайчики, а ветер, врываясь порывисто в распахнутое окно, играл с плотными шторами. Нотки московского октября, дремотного и слегка промозглого, понемногу пропитывали четырёхкомнатную квартиру в доходном доме, но сидевший за столом загорелый мужчина, кажется, вовсе не замечал этого.

Одетый в костюм английского кроя, он невозмутимо курил, не снимая тонких лайковых перчаток. Несколько коротких затяжек, и короткая обрезанная папироса дотлевала почти до мундштука, а мужчина брал новую из открытой пачки, не отрывая взгляда от окна.

Помимо папирос, на столе лежал морской бинокль и винтовка «Ли-Энфильд», ствол которой был задран на пачку книг. Пристрастный наблюдатель, попавший каким-то чудом в эту комнату, был бы немало удивлён подобным использованием книг, и ничуть не меньшее удивление вызвала бы тенденциозная подборка литературы, среди которых был как «Капитал» и сочинения князя Кропоткина, так и старинное старообрядческое Евангелие.

Как это нередко бывает в домах, претендующих на звание приличных, в гостиной были развешаны портреты царствующих особ и представителей Дома Романовых. Хотя концентрические круги, нарисованные на них, несколько выбивались за рамки приличного — в представлении обывателей.

На карнизе висел белый шёлковый шарф, на котором нарочито аляписто был выведен алыми буквами лозунг «Свобода или смерть[i]!» Шёлк порывисто трепетал на ветру, и приглядевшись как следует, можно было понять, что аляпистость букв так высокохудожественна, что пожалуй, её можно назвать искусством.

К лакированной столешнице, слева от мужчины, грубым крестьянским косарем пришпилена выдранная из Ветхого завета страница. Отточенное до бритвенной остроты лезвие рассекло ветхую бумагу, остановившись едва ли в четверти дюйма от фразы «Отпусти народ Мой[ii]».

Граммофон, похрипывая слегка заезженной пластинкой, работал исправно, и Шаляпин восхитительно исполнял арию князя Игоря[iii], заполняя собой всё пространство. В гостиной ощущался избыток мебели и звука, и будто даже сам воздух подрагивал в такт голосу великого певца.

Достав из кармана хронометр, мужчина сверился с ним и мягко подтянул к себе винтовку, слившись с ней в единое целое. Приникнув к прицелу, он сидел в глубине комнаты и мерно дышал, расслабленно держа палец на спусковом крючке.

В новомодный оптический прицел подъезд к дворцу виден как на ладони. Сейчас… сердце забилось чуть чаще, когда к парадному подкатил экипаж, и услужливый лакей подскочил, распахивая украшенную гербами дверцу.

— Он… — одними губами шепнул мужчина, заглядывая вышедшему из экипажа через прицел — в глаза. Тот, в прицеле, будто почувствовал что-то, повернув голову в сторону стрелка…

… и палец мягко нажал на спусковой крючок. Брусчатку — там, вдалеке, широко и красиво забрызгало кровью. И мозгами.

«— Пораскинул мозгами» — весело подумал стрелок, не испытывая ни малейшего почтения к Смерти. Он столько раз сталкивался с Ней, что воспринимал Старуху как добрую знакомую.

Отложив винтовку, мужчина скользнул к окну, закрывая его, тотчас задёргивая шторы. Минута, и он вышел из квартиры, беззвучно закрыв за собой дверь. Пластинка всё ещё кружилась, и Шаляпин пел, заполняя собой пространство в квартире, которой самой Судьбой суждено приобрести мистическую славу.

Элегантный, как настоящий лондонский денди, в слегка надвинутой на высокий лоб кепке и небрежно намотанном вокруг шеи лёгком шарфе, прикрывающем нижнюю часть лица, мужчина выглядел совершенно беззаботным представителем высшего класса. Без какой-либо поклажи в руках, не обременённый даже лёгкой тросточкой, денди легко сбежал вниз, учтиво поздоровавшись со встреченной немолодой соседкой.

Где-то там, вдали, свистели городовые и кричали люди, и за этим шумом слышалась человеческая трагедия. Но какое дело светскому человеку до уличных сценок? Жестом подозвав извозчика, денди вскочил в пролётку, называя адрес.

Часом позже, сменив несколько извозчиков и часть гардероба, мужчина был уже на вокзале, в вагоне второго класса, и попутчик, словоохотливый окающий купец в сюртуке английского сукна, с удовольствием поделился с ним свежей, с пылу с жару, сенсацией.

— Сергея Александровича убили!

* * *

— Пф-ф!

— Санька! Да штоб тебя! — заругался Адамусь, отбирая обфырканную кофием газету и пытаясь промокнуть влагу, пока брат махал руками и тыкал пальцами в газетные листы. Вместо салфетки под руки ему попалась не слишком чистая ветошь с верстака по соседству, которой мы протирали промасленные руки, и страницы стали не только грязными, но и промасленными.

Раздражённо кинув тряпку на бетонный пол ангара, и обтерев обмасленную руку об почти чистый комбинезон, он встряхнул газету, разворачивая листы поудобней, и замер, бегая глазами по строчкам.

— Однако… — сомнабулически произнёс литвин, ухватив суть статьи.

— Чево, чево там?! — заволновался Илья, потянувшись всем телом через столик, и едва не опрокидывая серебряный кофейник, ухватив его в последний момент.