Unknown

В Ленинграде я пробыл 10 дней и уже 3 апреля убыл. От этой больницы требовался только диагноз. Подразумевалось, что лечить меня будут в зоне. Туда ехал я меньше 5 дней, обратно — месяц. Потому что на обратную дорогу никакого спецконвоя для меня уже не было. Я ехал с общим конвоем, в обычном порядке. Даже засунули меня по ошибке в купе к уголовникам. Я, конечно, мог требовать, чтобы меня везли отдельно, как положено по закону. Но если бы у конвоя не нашлось для меня отдельной клетки, мои отношения с попутчиками были бы испорчены на всю дорогу. Поэтому я промолчал, а с блатными сразу установились добрые отношения. Им был интересен враг коммунистов (все уголовники — стихийные антикоммунисты) и образованный человек, который скрасит своими рассказами долгий монотонный путь. Шпана поила меня чаем и угощала продуктами. Но за трое суток, пока поезд добирался из Питера до Ярославля, я изнемог от их мата, фени (воровского жаргона), от их пошлых и мерзких повествований. И вот — Ярославль, тюремный отстойник. Появляются офицеры, надзиратели, врачи. Врач объявляет: "Разденьтесь по пояс, будем проверять на вшивость". И тут я громко заорал: "Я — политический, я проверяться не буду!" Таким способом я объявил, что я политзэк. "Нет, все должны раздеться. Это не имеет значения, какая статья", — защебетала медичка. Но самое главное — ко мне бросился один из офицеров: "Вы — гос? Что же вы молчите? Пойдемте!" Меня повели одного по этажам тюрьмы и поселили в отдельной камере. Включаю репродуктор: "У природы нет плохой погоды..." Беру книгу (кажется, о Ш Государственной Думе) непокойно читаю. Несколько дней до следующего этапа на Горький провел сам с собой, со своими мыслями, почти счастливый. Далее меня везли исключительно одного, в отдельном купе. Все конвоиры, передавая меня, подчеркивали: "Это гос" (т. е. государственный преступник). Напоминаю, что в моем присутствии охранники стеснялись называть мой статус по советскому кодексу полностью. Только однажды, по дороге в Саранск, начальник конвоя подошел ко мне и попросил: "Можно, я к вам подсажу одного зэка? Мне его некуда девать. Вы не бойтесь — он смирный". Я согласился: верхняя полка есть — пожалуйста. Оказался бывший футболист из киевского "Динамо". В зоне стал нарядчиком. Нарядчик — это самая презираемая должность, официальный стукач, обязанный сообщать, кто не вышел на работу. В дороге уголовники его могут изувечить, а то и убить. Едет он, по его словам, из отвратительной зоны, где царит беспредел, где убивают друг дружку еженедельно, где "кум" (оперуполномоченный) продает ворам за деньги своих осведомителей. "Мне, — сказал футболист-нарядчик, — главное добраться до той зоны, куда я еду. Там порядок, не пропадешь".

 

И вот, наконец, добираюсь до Потьмы. Здесь пересыльная тюрьма Дубравлага. Надзиратели весьма уважительно относятся к политическим, здесь они их видят часто. Меня поселяют одного в большой камере, которая одновременно служит временной кладовкой для матрасов, одеял и подушек. Я беру себе два матраса для комфорта, выбираю получше одеяло и подушку. Стучу в кормушку: "Постельное белье будет?" — "Конечно, — заверяет надзиратель, — вот управлюсь с шуриками и вам принесут белье". У бедных шуриков — все наоборот. У них такая же камера, как у меня, но их там человек тридцать, матрасы и одеяла все в дырках: это прежние постояльцы рвали постель на топливо, заваривая в камере чифир. Никакого белья им, конечно, не дают. Тщательно обыскивают, обнаруженный чай выбрасывают в парашу. Не из злости, а просто из практической необходимости: чтобы не жгли костер. Наконец, мой надзиратель открывает мою кормушку. Дневальный подает белье. Надзиратель спрашивает: "Чаю надо?" Я скромно говорю: "Да у меня свой есть. Вы мне не заварите?" Страж советского режима охотно заваривает мне чай и подает кружку с кипящей "индией". Повторяю: нигде в другом месте такого благожелательного отношения со стороны ментов я не встречал, а только в Потьме, т. е. в пределах Дубравлага, вместившего в себя политические зоны.

 

Но я, так сказать, антисоветчик, идейный противник существующего режима. А вот прибывает на ту же пересылку, в мою камеру, худощавый немолодой азербайджанец с испуганными глазами. Ему дали 15 лет за участие в расстрелах подпольщиков в Ростовской тюрьме в 1942 году. История такая. Молодым бойцом Советской Армии воюет в Крыму, попадает в плен, из лагеря военнопленных соглашается идти в немецкую полицию. Служит надзирателем в ростовской тюрьме у немцев. Говорит, что убийства ему приписали. Не знаю. После контрнаступления советских войск и освобождения Ростова бежит с немцами. По дороге теряется. Вступает в Советскую Армию, скрыв, естественно, службу у немцев: прятался, мол, бежав из лагеря. Снова воюет, с медалями на груди возвращается в родной Кировабад и долгие годы благополучно работает зубным техником. С рынка, нагрузившись продуктами, брал такси — жил неплохо.