Unknown

При обыске во 2-м отделении милиции 23 мая 1972       года у меня среди прочего изъяли письмо корреспонденту ЮПИ Уолтеру Вроунингу с текстом моего заявления в защиту Ивана Дзюбы и других украинских диссидентов.  Письмо с заявлением отмели — я хорошо запомнил это, потому что следил за реакцией украинца-мента при чтении бумаги. Была еще там такая фраза: "Украина — жемчужина России": даже защищая малороссов-сепаратистов, я подчеркивал незыблемость Киевской и Московской Руси. И вдруг из материалов дела, — а со своим делом № 38 я знакомился в июле 1975 года, — узнаю, что злополучное письмо (и та самая "жемчужина России") было обнаружено в портфеле Броунинга при пересечении советско-финской границы 1 апреля 1973       года, т. е. почти через год. Второго письма насчет Дзюбы я уже не писал и, естественно, не собирался больше передавать.  Записку от мая 1972 года корреспондент не будет держать в своем портфеле целый год, тем более собираясь пересекать советскую границу. Во-вторых, я совершенно точно помню, что бумага была изъята. Вывод: чекисты или их агенты сами подкинули это письмо Броунингу год спустя, перед его поездкой в Финляндию. Кстати, как раз в конце марта 1973 года я встречался с Броунингом на одной московской квартире, чтобы уточнить одну публикацию в "Нью-Йорк тайме". Та квартира была как проходной двор и всунуть записку в прихожей, где оставляют сумки, было очень просто. Тем более, что письмо-то все равно было адресовано ему (хотя и год назад). Это как в фильме Говорухина: Жеглов-Высоцкий подкидывает ворюге кошелек. Чекисты, таким образом, довели мой "умысел" до "исполнения". Другой случай, тоже с Броунингом (видно, журналист был в разработке у КГБ). Одно лицо уверило меня в том, что необходимо срочно передать на Запад фотопленку с последним номером "Вече", где печаталась свежая вещь Венедикта Ерофеева (с автором повести "Москва—Петушки" мы сотрудничали). Я поддался на уговоры, и мы с этим "лицом" помчались к знакомому ему (но не мне) фотографу на улицу Горького. Пока сидели с ним в комнате, фотограф быстро переснял номер на пленку у себя в ванной. С пленкой в кармане явились к дому инкоров и вызвали Броунинга вниз по телефону. Корреспондент вышел. Оторвавшись от своего спутника, я передал фотопленку в темном дворе. Затем сел в его машину и "свалил" быстренько у первого же метро. По дороге мы еще говорили о только что озвученной пресс-конференции расколовшихся и раскаявшихся Якира и Красина (сентябрь 1973 года). Дни были напряженные, все говорили так: "Хронику" искоренили — теперь возьмутся за "Вече". Через пару дней узнаю: "Голос Америки" передал гневный протест московского отделения ЮПИ по поводу задержания и обыска органами КГБ их корреспондента Уолтера Броунинга. Значит, чекисты были уверены на сто процентов, что найдут у него пленку, но тот сумел их как-то перемудрить. Кстати, "лицо" и "фотограф" могли запросто подсунуть вместо пленки с "Вече", например, фотоснимки военного объекта, а потом ЧК могла всласть шантажировать и редактора-русофила, и буржуазного корреспондента. Словом, в СССР не соскучишься! По окончании следствия я узнал, почему при моем задержании Евсеев и Плешков, едучи во Владимир, не свернули в Рождествено обыскивать принадлежащий мне дом. Оказывается, летом 1974 года группа молодых людей, которых возглавлял "дачник" К. Н. Ефанов из гор. Люберцы, вломилась в мой дом в мое отсутствие и учинила там обыск. Конечно, без санкции прокурора. Братья Морковкины, Поленова, Т. Н. Филиппова, Н. И. Ушпарова — всего человек шесть-семь, вволю похозяйничали в моем доме. Забрали все мои бумаги. Но из их добычи мне инкриминировали только статью С. А. Мельниковой "По поводу первых выступлений русских националистов". (Я показаний не давал, и чекисты приписали эту статью мне.) Прочли "что-то нехорошее про нашу родную советскую власть" — и сдали все в КГБ. Юные питомцы ГПУ дали обо всем этом молодецкие показания. Прихватили и кое-что из вещей для личной надобности. А пока я сидел в Мордовии, дом разворовали подчистую. Разобрали даже печь и крышу. На кого власть, на того и люди.