Unknown

Я открываю рот, но не могу подобрать слова, чтобы передать то, что я чувствую. Отвращение. Ярость. Тошноту. Это приемлемые ответы, но я их не чувствую. Тревогу. Любопытство. Очарование. Темный уголок моего разума захватывает все больше пространства. Я чувствую притяжение.

Я прикасаюсь ко лбу, давая себе время собраться с мыслями и отгородиться от него.

– Я не удивлена, просто размышляю. Я редко сталкиваюсь с такой откровенностью. – Я смотрю на него. – Не приправленной стыдом.

От его пристального взгляда атмосфера сгущается.

– Чего я должен стыдиться? Я мог быть слабым, как Банди или BTK⁴, и от моей болезни страдали бы невиновные. Вместо этого я научился контролировать свои порывы и направлять их на нечестивых. Я даже научился управлять своими желаниями, нанося себе увечья вместо того, чтобы терять себя, позволяя другим наносить их. И позволь мне сказать, Банди и многие другие страдали за это освобождение. Они пировали, а затем наказывали себя. Удовольствие и сожаление, снова и снова. Это гораздо более порочный круг, чем тот, который создал я.

Я чувствую силу его слов, чувствую, как они манят меня – и я бессильна против них. Я хочу большего. Я хочу закрыть шторы и укрыться от мира осуждения, прожить этот час, где не место стыду.

Когда вы сталкиваетесь с гравитацией черной дыры, силой настолько мощной, что даже свет не может вырваться из ее водоворота, у вас нет шансов противостоять тьме. Даже если я смогу найти какой-то лучик света в этом темном мире, тьма поглотит его, если я буду и дальше двигаться этим курсом.

– Итак, скажи мне, – говорит он, вытянув руки вдоль подлокотников, – как ты получила такое имя? Лондон очень необычное имя, особенно для маленького городка в Миссисипи.

– Мне сказали, что моя мать назвала меня в честь… – я замолкаю. Улыбка. – Она назвала меня в честь своей любимой мыльной оперы.

Он хмурится.

– Тебе сказали, – повторяет он, подчеркивая мою оговорку.

От него ничего не ускользнет. Обращает внимание на каждое слово и интонацию. Моя очередь уклониться. Я смотрю на часы.

– Итак, мы договорились, – говорит он, привлекая мое внимание. – Сегодня мы не будем говорить о матерях, док.

Я выпрямляю спину.

– Это может быть темой другого дня. – Темой, к которой я не буду прибегать, так как мне нечего сказать. Осталось всего несколько размытых фотографий, которые сохранил мой отец, и ее сад на заднем дворе. – Большинство моих пациентов тратят годы на эту тему. У нас не так много времени.

От упоминания о том, что его время кончается, его лицо каменеет.

– Тогда на что у нас есть время?

– Боюсь, сегодня уже ни на что.

Когда я начинаю вставать, он сдвигается вперед.

– Мы очень похожи, – начинает он.

Пора заканчивать сеанс – разумно прекратить его прямо сейчас, – но любопытство заставляет меня откинуться назад и остаться.

– Чем же?

Он смотрит на камеру.

– Мы оба любим записывать наши сессии. Я использую это для размышлений.

Я качаю головой.

– Я бы не стала это сравнивать, Грейсон. Это не одно и то же.

– Разве? Мне любопытно. Для чего ты используешь все эти записи? Чтобы возбудиться?

– Мы закончили.

– Ты трогаешь себя, когда просматриваешь их?

Я встаю.

– Ты видела мои записи?

Я поправляю оправу очков.

– Да.

– Все?

Стыд проникает в наше священное пространство. С профессиональной точки зрения, одной, двух или даже трех записей сеансов пыток Грейсона было бы достаточно для постановки диагноза. Но, как и сегодня, несмотря на предупреждения, желание испытать… почувствовать эту запретную связь между нами, было слишком велико.

– Да, – честно отвечаю я. Я профессионал. И как профессионал я имею полное право углубиться в историю пациента.

Но в его глазах блестит вызов разоблачить темные желания, скрывающиеся во мне.

– Какая понравилась тебе больше всего?

Правила психоанализа просты: никаких правил. В этом безопасном убежище я могу признаться, как меня взволновала, как возбудила картинка того, как женщину связали и мучили, пока ее конечности не сломались. Но я не признаюсь об этом вслух. Я отказываюсь уступать ему.

– На сегодня все, – объявляю я. Поправив юбку, иду в коридор, забыв о том, как близко ко мне находится осужденный.

Грейсон не забыл.

Мое шествие в другой конец кабинета прерывается, когда он хватает меня за юбку. Каждый мускул в теле напрягается, волосы на коже встают дыбом, все чувства обращены на него и на то, что он схватил юбку.

В одно мгновение я понимаю, что он намеренно рассердил меня, чтобы вызвать именно такую реакцию.

Звук цепей усиливает мое беспокойство, затем меня тянет назад. Вынужденная подойти к нему, я смотрю вниз, туда, где он сжимает подол юбки, стягивая ткань в кулак.

– Отпусти меня, – требую я, едва сдерживая дрожь в голосе.

Он медленно скользит взглядом по моему телу, прежде чем посмотреть мне в глаза.

– Ты хочешь прикоснуться к моим шрамам.

Голым бедром я ощущаю тепло его кожи, грубые костяшки пальцев соблазнительно контрастируют с гладкой поверхностью. Я сглатываю.

– Это было бы неуместно.