Untitled.FR11

Помню то утро, когда я впервые взял Вторника на собачью площадку в Сансет-Парк. Сансет-Парк — это большой зеленый участок в пятнадцати кварталах от нашей квартиры (именно отсюда и пошло название нашего района). Собак разрешалось спускать с поводка только в утренние часы, поэтому мы поднялись рано и отправились в особенную поездку. Когда Вторник услышал лай, я заметил, как пес навострил ушки, но решил разыграть его и прошел мимо первого входа. После недолгих колебаний Вторник, громко вздохнув, проигнорировал звук и сосредоточился на тротуаре перед собой. Когда я повернул ко второму входу, он прекратил строить из себя паиньку и чуть ли не потащил меня — «Спокойно, Вторник!» — вверх по короткой лестнице

Сансет-Парк — это возвышающийся над улицей шлм с высокой стеной в основании. Только добравшись до верха лестницы, мы увидели на холме собак, бегающих и резвящихся, и их хозяев, маленькими группками стоящих на верхушке. Бетонная тропинка не была крутой, но человеку с тростью идти по ней достаточно долго, и Вторник отошел от меня на всю длину поводка и тянул за собой, ускоряя шаг.

На верхушке я остановился перевести дух. Сансет-Парк не входит в число самых живописных парков Нью-Йорка: по большей части это трава и скамейки, скрещения бетонных дорожек, молодые деревья и

урны, — но зато вид с вершины холма один из лучшцЛ в городе. За белым небоскребом и тремя насекомопо* добными погрузочными кранами в Бруклинском порт^ видна смотрящая вдаль, на море, 50-метровая статуя Свободы посреди Нью-Йоркской бухты, а перед ней по^ чти различимый паром «Статен-Айленд Ферри», темное пятнышко в сияющей воде, и белый кильватер, подталкивающий его вперед, к блестящим прямоугольникам и серым теням южного Манхэттена. Потом взгляд це-Д пляется за опоры Бруклинского моста, опутанные кабелями, и скользит дальше, к центральной части города, ко всей южной половине острова, который кажется не больше полутора метров в длину и пятнадцати сантиметров в высоту там, где Эмпайр-стейт-билдинг прокалывает горизонт. Это идеальный образ моей тогдашней жизни. Я был частью Нью-Йорка, но смотрел на него с расстояния. Я понял, что это вопрос времени, и вскоре я снова окунусь в жизнь. Может, поэтому в то утро Манхэттен был прекрасен, как никогда.

Конечно же, Вторник этого не заметил. Не знаю, могут ли собаки видеть на таком расстоянии (Манхэттен был по меньшей мере в трех километрах от нас), но даже если ретривер и мог все это разглядеть, пейзаж его не интересовал. В то утро пес просто гтоял и смотрел на меня, ожидая моего следующего шага. Когда я наклонился и расстегнул его жилет, ретривер завилял хвостом и стал нетерпеливо топтаться на месте.

До этого утра я снимал с него жилет только в квартире или после полуночи, когда я хромал с ним мимо темных домов в Рэйнбоу-Парк. Но такое с ним было

впервые: яркое солнце, вокруг люди и другие собаки, расстегивая вторую пряжку, я коснулся его бока и почувствовал дрожь. Я знал: Вторник готов. Возможно, я упоминал: я двигаюсь довольно медленно. Я всегда был методичным человеком. В армии говорят: «Медленно — значит гладко, а гладко — значит быстро».

Я люблю все делать правильно с первого раза. В конце концов второй попытки может и не быть. При всех моих физических повреждениях я стал даже аккуратнее, чем раньше, а может, мне просто требуется больше времени, чтобы соответствовать высоким стандартам, которые я всегда себе .адавал.

Когда я смотрел, как Вто ник скачет и борется с д| гими собаками, было так ощущение, будто это я б гаю, прыгаю, делаю то,¹ мое тело больше не мои

Когда я снял со Вторника жилет, пес уже трясся в предвкушении.

По скорости виляния и положению хвоста видно было, что он готов сорваться с места, но пес оглядел меня на всякий случай, дергая бровями и изучая лицо. Мне не нужно было даже кивать. По моим глазам он видел: я хочу, чтобы он побегал.

— Иди, поиграй!

Чуть только я рот открыл, как Вторник уже стремглав понесся под гору мимо остальных собак так безбашенно, что мне показалось, сейчас он точно грохнется и покатится вниз мохнатым комом. На середине спуска пес притормозил, потом развернулся и помчался обратно, пригнув голову на подъеме, ввинтился в стаю, все-таки врезался и стал валяться с другими псами. Вы когда-нибудь видели, как золотой ретривер, очертя голову, носится солнечным утром? Вы видели восторг на

его морде, чистую радость, когда он галопом мчите кажется, даже быстрее, чем позволяют лапы, а язым свисает до колен? Вы можете представить, каково былф Вторнику, который за все три года своей жизни никогда] так не бегал?

Я это чувствовал. Волну ликования, исходящую из! его души, когда он тормозил с заносом, потом ос ганав4 ливался и припускал в другом направлении, а остальные псы за ним по пятам. Собаки тоже ощущали этот нако-^ пленный восторг, и вся стая уже бегала и играла в необузданном веселье. Думаю, другие хозяева тоже все чувствовали, хотя без Вторника я слишком нервничал, чтобы смотреть в их сторону.