Унция или Драгоценное Ничто

В тот же момент наверху запиликало, зашелестело, свистнуло, и, прямо ему на голову, окружённая звуками оркестровой ямы, свалилась яркая, но сильно растрёпанная сюита. То, что это сюита, сомнений быть не могло: в её лодыжках профессор увидел аллеманду, в икрах – куранту, в бёдрах – сарабанду, а тонкая скрипичная талия поддерживала бюст, состоявший из жиги. Шевелюра сюиты торчала оборванными струнами арфы, а глаза от страха были огромными и круглыми, как литавры, и, хлопая ресницами, она оглашала пещеру громким боем. Было заметно, что сюита находится на враждебной территории.

Пригладив струны, барышня уставилась на Пупа, который тут же отступил к стене. Барабанные удары прекратились, и она с надеждой пошевелилась, наполняя пещеру разноголосыми инструментальными переливами. Но сдержанное пиано ничего поведать не успело, потому что из мрака вдруг выпрыгнул огромный бурдюк, размахивающий ладонями-блинами.

– Хряп! Хряп! – хряпал бурдюк то ли волнистым ртом, то ли ноздрями, скача вокруг беззащитной сюиты, от страха снова ударившей в литавры. – Какие мы живучие! – хряпанье перешло в жуткий, совершенно невообразимый вой, от которого эфирная шевелюра Пупа встала дыбом. – И куда же мы собрались, в типографию?

В одно мгновение бурдюк приклеил беглянку левым блином за голову, а правым за стройные танцевальные ноги и вздёрнул над оттопыренной нижней губой. Он вздулся, поднатужился, как штангист на «золотом» зачёте, и, скрутив бедняжку в бараний рог, выжал, словно мочалку.

В стороне булькнуло, и засветилась небольшая склянка, похожая на флакончик из-под одеколона. Профессор присмотрелся и увидел, что склянка, будто водой, наполняется перламутровым блеском, но, вопреки здравому смыслу, делает это не через горлышко, а со дна флакона, висящего в пустоте. Послышался глухой стук, и к его ногам подкатился лимон, источающий переливчатое, радужное сияние. Овальное солнышко лучилось всего мгновение и скукожилось, превращаясь в золотой самородок. Пуп взглянул на самородок и всё понял.

– О, Боже, Иеронимус! – невольно вырвалось у него.

Бурдюк уронил сюиту в груду мусора и настороженно обвёл пещеру ноздрями, а Якоб прилепился к стене и затаил дыхание. Так продолжалось некоторое время: бурдюк нехудожественно всасывал пустоту, а учёный не дышал, стараясь себя не выдавать. Впрочем, задохнуться здесь, в тонком мире, угрозы не было.

Не учуяв посторонних, ноздрястое чудище переключилось на флакончик.

– Сэ-сэ-сэ-сэ-сэ! – послышался тоненький свист, летящий из меховых ноздрей.

– Ве-ве-ве-ве-ве! – застрекотал другой голос, шедший из бурдючных внутренностей.

– Та-та-та-та-та! – затараторил ещё один, ниспадающий в тенор.

– Ма-а-а-а-а-а-а! – снова запищал фальцет.

– Ла-ла-ла-а-а-а! – подхватил баритон, кривляясь и сползая протяжным «а-а-а» всё ниже и ниже, пока не задрожали стены.

Когда флакончик наполнился под завязку, бурдюк закатал его в блин и, прижав к мохнатой ноздре, втянул в себя. Некоторое время в пещере стояла тишина, но потом из глубины бурдюка снова послышались барабанные удары. Бедная сюита, очнувшись в очередном тёмном мире, снова испугалась. Хлопанье её ресниц разбудило другие голоса, дремавшие на бурдючном дне.

– Свобо-о-о-о-о-о-о… – раздалось чьё-то далёкое завывание.

– Ненагля-я-я-я-я-я-я… – взывал кто-то ещё.

Голоса то появлялись, то исчезали, но тут чудище шлёпнуло себя по животу, и всё разом смолкло.

«О, ужас! Сколько же вас в этом проклятом чреве!» – подумал Якоб и опрометью кинулся вон. Одним махом он миновал лестницу и галерею, но, сев в гондолу, задумался.

Внутренний голос, принадлежавший Пупу-учёному, звал в лабораторию – исследовать образ лимона и подтвердить или опровергнуть подозрения насчёт мага. Голос Пупа-влюблённого требовал мчаться в рощу и убедиться, что с любимой всё в порядке. Второй голос был звонче и снова разбудил сомнения и обиды, направившие хозяина по третьему пути, и он полетел по чернильному следу.

След петлял вправо-влево, то набирая высоту, то спускаясь вниз, словно чьё-то нехорошее звучание скакало по эфиру голодной блохой. И удивлению Якоба не было предела, когда, пронзив восьмой и девятый слои «пустоты», пунктир привёл к штольням, где он накануне пировал в компании минеральных фей. Выходило, похититель колокольчика был с ним в одном месте и в одно время.

Устланные серебристыми шкурами горных козлов, уютные пещерки нимф оказались пусты, и Пупу пришлось идти в глубину горы одному. Следуя всё ниже, он с беспомощной тоской отмечал, как заново оживает в пятке подозрительный шаманский варган. И почти сразу из боковой галереи послышалось низкое горловое пение и дробный железный стук.

Заслоняя мастеров, вокруг наковальни стояли все вчерашние чаровницы – стройные силуэты были отчётливо видны в свете пылающего горна. Тут молот бить перестал, и в гроте воцарилась тишина.

– Ле-е-епта! – раздался низкий, дребезжащий голос, шедший то ли из кузнечных мехов, то ли из его пятки.

– Твоя-я-я-я ле-е-епта! – тонким писком потребовал другой голосок.

Нимфы обернулись, узнали гостя.