Уорхол

Другой примечательный анекдот, пересказанный американским критиком Клементом Гринбергом. Он не любил Уорхола и утверждал, что он может быть интересен не как художник, а как феномен в культурной жизни. Так вот, Гринберг считал, что Уорхол и Дюшан пробудили интерес к вопросам современного искусства, однако сами они не отдавали себе в этом отчета…

В интервью «Особенный Энди Уорхол», отвечая на удивленный вопрос Энн Хиндри, неужели он встретился с Уорхолом только единожды, Клемент Гринберг ответил: «Конечно, видел его я много раз, но никогда до этого не разговаривал с ним. Беседа наша случилась всего за несколько месяцев до его смерти, в ресторане Elaine’s. Я сделал ему комплимент по поводу его участия в фильме о де Антонио. В тот раз он никем не прикидывался, он был самим собой. Очевидно, со своей стороны я проявил недостаточно такта и ни слова не сказал о его искусстве… Во всяком случае, извинившись, я отошел купить сигарет, а когда вернулся, его уже не было. Я подумал: ну вот, это же Нью-Йорк… надо “ковать железо, пока горячо”, а не терять время попусту!»

Оставляя в стороне факт неспособности Гринберга вообразить, что кто-то может уклониться от его общества действительно по причине недостатка у него такта, или из-за его самодовольства, или неумения быть интересным собеседником, отметим тактику ретирования Уорхола – неизменную.

Создавать вакуум, быть никем – вот дендизм, который ему подходил. Превратиться в зеркало. Затеряться в отражениях. Не к этому ли он стремился своим поведением, своим абсолютным безразличием?

У него все ограничивается лишь плоскостными размерами. Предметы, люди – все без фона, потому что ничего позади изображений нет, «там пустота».

«Сначала мне нужно посмотреться в зеркало, чтобы убедиться, все ли в порядке, – говорил Уорхол в книге “Моя философия от А до Б”. – Ничего не пропало. Все на месте. Взгляд пустой, бесстрастный, дифрагирующая грация… Унылая томность, изможденная бледность, изысканное уродство, удивительно откровенная пассивность, завораживающее тайное знание… переливчатая радость, тропизмы-разоблачители, плутовская, белая как мел маска, внешность немного славянская… детская наивность; обаяние, происходящее из отчаяния; самовлюбленная бесцеремонность; доведенная до совершенства способность окружать себя тайной; несколько мрачная и зловещая аура вуайериста; бледная, невыразительная, загадочная наружность; худоба… кожа альбиноса, пергаментная, почти голубая, как у рептилии… узловатые колени; переплетающиеся шрамы, рисунком похожие на дорожную карту; длинные костлявые руки; такие белые, словно их нарочно побелили известью, глаза, маленькие, размером с булавочную головку; большие уши напоминают бананы… губы серые; волосы светло-серебристые, всклокоченные с легким металлическим отливом; сильно выступающие вены на шее, вокруг огромного адамова яблока. Все на месте. Ничего не пропало. Я – все то же самое, что перечислено в газетных и журнальных заметках, хранящихся в моем альбоме».

Уорхол исчезал так, как никто другой. Оставалось только изображение. Его «я» стало другим. Без сомнения, он сам всегда таким и был, приходя в восторг от пустоты, вакуума, отныне он был только тем, чье отражение являло ему зеркало. Странный денди. Сегодняшний денди. Все в той же книге «Моя философия от А до Б» Уорхол с интонацией Фернандо Пессоа говорил: «Меня все время изводила одна мысль: вот я посмотрю в зеркало и не увижу там никого и ничего».

Георг Кристоф Лихтенберг[577] в своей «Описи одной коллекции предметов» упомянул о «ноже без лезвия, у которого недоставало рукоятки». Возможно, именно об этом идет речь и в случае Уорхола. Гёте сказал о Лихтенберге следующее: «Там, где он шутит, скрывается проблема».

Глава восьмая. «Воскресший»

«Нужно продолжать. Я продолжаю».

Сэмюэл Беккет. «Безымянный»

Стоит ли согласиться с тем, что «после сорока лет любой мужчина становится подлецом», как любил повторять ставшие знаменитыми слова Луиса Хорхе Борхеса[578]?

Через неделю после выписки из больницы, 6 августа 1968 года, Уорхол отметил сорокалетие в кругу семьи. Возможно, он раздумывал над тем, был ли он подлецом. Без сомнения, он задавался этим вопросом достаточно часто и в более поздние годы. Вспоминая и анализируя свои поступки, Уорхол не щадил себя. Сам с собой он не был ни мягким, ни снисходительным.

А пока он поправлялся от ран, медленно возвращаясь к жизни, мучительно преодолевая смерть. Его племянник Поль, семинарист, приехал ухаживать за ним. Другие члены питтсбургской семьи также пытались внести свой вклад в непростое дело выхаживания больного, однако все они быстро ретировались, предпочтя узнавать издалека, что выздоровление их родственника идет своим чередом, более или менее нормально. Зато его друг Джед Джонсон стал ему настоящей «сиделкой»…