Уорхол

Уравновешенный, пышущий здоровьем, абсолютно благополучный в повседневной жизни, Джулиан Шнабель излучал довольство самим собой, тем, что он делал, своим существованием и своими заработками. В своем «Дневнике» Уорхол посмеивался: «Я должен был пойти к Шнабелю. Он привел меня на 11-ю Западную улицу, в свою студию. Огромная, с балконом и антресолью. Очаровательные секретарши отвечают на телефонные звонки. Я поинтересовался, не ревнует ли Жаклин, и он ответил: “Обязательно нужно окружать себя молодыми девушками и парнями, которые будут работать на тебя”. Он продолжает делать картины с осколками от тарелок, и я полагаю, что эти произведения неплохо продаются. Он хватает телефонную трубку: “Дорого-о-о-о-й! Приходи немедля!” Это он – Аль Пачино, который отрывается от Дайан Китон[685] только для того, чтобы встретиться с ним. С ним! Или Дастин Хоффман. Секретари выпаливают ему скороговоркой: “Вы можете встретиться с вашим издателем в Random House в 2 часа 44 минуты и уйти в 3 часа 22 минуты или в 3 часа 46 минут и уйти в 4 часа 34 минуты”. Джулиан отвечает: “Мне подходит 2 часа 44 минуты”. Он рисует на превосходных японских блюдах, а затем их разбивает. Вывод: эта половина дня была самой претенциозной за все мое существование».

Тем не менее краем глаза Уорхол следил за Шнабелем. Никогда ничего не знаешь наверняка. Однажды, вместе с ним, он придумал «совсем другой образ», основанный на ложном впечатлении от него, и Джулиан Шнабель купил его…

Разумеется, Энди предпочитал живительное для него общество Кита Харинга и, в первую очередь, Баския – оторвавшейся от внешнего мира звезды, воплотившей в себе, возможно, именно то, что сам Уорхол так и не осмелился осуществить.

Сам он в этот период 1980-х годов не слишком обращал внимание на часто его посещавшую непонятную усталость. Его известность все еще держалась на высоком уровне, противостоя агрессивным выпадам, комьям грязи, «скандалам», настоящим или вымышленным, бесцеремонно игравшим его именем как мячиком, перебрасывая его из одних рук в другие. Уорхол виртуозно владел умением заставить общество говорить о себе и знал, как оставаться на гребне волны.

Все-таки его существование омрачала тень беспокойства, и связана она была с появлением молодых художников, которые двинулись по его стопам и уже превзошли его, по крайней мере в цинизме, но он все равно продолжал шутить.

В день гей-парада он записал: «Фрики-педики и я сорвали самые бурные аплодисменты», но в другой день, дойдя в поисках свободного такси до Бродвея, он сетовал на то, что ни один фотограф им не заинтересовался, «а все потому, что я был один». Во время пребывания в Нью-Джерси вместе с Китом Харингом он отмечал: «Кит поразился тому количеству автографов, которые я раздал всем этим молодым людям», а два месяца спустя он написал: «Фотографы настолько устали от моей особы, что даже не поздоровались». Обычная цена славы. Можно ли двадцать лет стоять на вершине, ни разу не спустившись?! Даже если знаешь, как снова подогреть интерес к себе. Даже если, при случае, притвориться, что держишь всех на расстоянии. В 1985 году на вопрос одного журналиста, что станется с коллекциями после его смерти, Уорхол ответил:

– Но я уже умер.

– Нет, – возразил журналист. – Вы – легенда, которая будет жить всегда.

– Вовсе нет, – ответил художник, – я так не думаю.

Что действительно правда, так это то, что в середине 1980-х годов, как написала немецкая журналистка из «Штерн» Ева Виндмюллер: «Он мог позволить себе все».

«В апреле, например, в Хианнис Порт, летней резиденции семьи Кеннеди: все сливки общества прибыли сюда на свадьбу Марии Шрайвер, тележурналистки и племянницы Джона Фицджеральда Кеннеди, с Арнольдом Шварценеггером, голливудской звездой! Подтянутые мужчины, дамы в шляпах с цветами. Перед церковью Сен-Франсуа-Ксавьер собралась толпа, встречая первых лиц Новой Англии —элиту власти, денежной сферы, индустрии красоты и изысканной жизни. “Клан” —девятнадцать Кеннеди, пять Лоуфордов, одиннадцать Шрайверов – не спеша зашел в церковь, после чего двери затворились и раздались звуки органа. С двадцатипятиминутным опозданием прибыл лимузин, из которого вышла потрясающая пара и, выступая гордым шагом, прорезала податливую толпу. Это были поп-певица Грейс Джонс[686] в меховой шубке кислотно-фиолетового цвета и Энди Уорхол, весь одетый в черную кожу, с неизменным рюкзаком, висящим на одном плече. “Вот и мы!” – крикнул он в толпу. Это означало, что праздник может начинаться».

Теперь посмотрим на то же событие глазами Уорхола (26 апреля 1986 года): «Пришлось заехать в Виллидж за Грейс, она вышла в одном нижнем белье черного цвета от Нормы Камали[687], в шляпке от Kenzo. Красилась она в машине и в самолете. В аэропорт мы опоздали на час. Полет прошел без проблем (…). В дамском туалете в аэропорту Грейс переоделась в зеленое платье от Azzedine. Питер взял в прокат машину, желтый микроавтобус. Он знал, где находится церковь, так что он отвез нас прямо туда. Потом он отправился посмотреть свой дом в Ист-Фалмут».