Уплотнение границ. К истокам советской политики. 1920–1940-е

В советской пограничной полосе впечатление экспроприации среди местного населения скорее поощрялось, так как оно могло послужить для агитации против поляков. Советские дипломаты использовали его на практике в качестве разменной монеты в ходе переговоров внутри Смешанной советско-польской комиссии, которая занималась оценкой ущерба, причиненного обеим сторонам. Весной 1921 года местным органам власти в советской погранполосе было предложено произвести на основе индивидуальных заявлений местных жителей подсчет понесенных ими потерь, в частности урожая и покосов[312]. Тема экспроприации белорусских крестьян поляками вновь возникла в ходе демаркации 1922 года. Так, протоколы Земельного управления Слуцкого уезда, где с 1920 года постоянно шли дебаты о том, как справедливо поделить землю, позволяют увидеть, что проблемы, возникшие в связи с проведением границы, естественным образом вписывались в длинный перечень упреков в адрес поляков. В апреле 1922 года на участке Волмы – Рубежевичи (8–10 деревень) были с максимальной точностью подсчитаны десятины, утраченные или приобретенные каждым хутором, местечком или деревней в результате проведения границы. Хотя в целом в этом районе обмен землями был скорее благоприятным для Белоруссии, при чтении этих документов возникает противоположное впечатление, так как с советской стороны угодья оказались в значительной степени раздробленными[313].

Как это видно из белорусского примера, установление границы привело в 1921–1922 годах к дезорганизации землепользования и сельской экономики. Несмотря на сложное положение, вызванное деятельностью антисоветских партизанских отрядов в пограничных районах, на местах большевикам удавалось использовать последствия демаркации в качестве инструмента антипольской пропаганды, игравшей на теме крестьянского равенства и аграрной реформы.

Пока еще частые и простые пересечения границы

Установление границ не повлекло за собой ограничения передвижений. В то время пограничная полоса была прежде всего пространством, через которое в обе стороны двигались тысячи беженцев, вызывая множество продовольственных и санитарных проблем в пограничных селах и городах[314]. Для местных жителей она оставалась привычным, хорошо освоенным повседневным пространством. Порой торговые связи даже усиливались под влиянием различий в экономической ситуации по обе стороны границы. В Псковской области импорт таких товаров, как кожа, одежда, обувь, казался очевидным решением, учитывая разницу в ценах: к примеру, дамские туфли на родине революции стоили 12–15 рублей, трико – 14–25 рублей, а мужской свитер 10–12 рублей, в то время как по другую сторону границы те же товары стоили соответственно 5–12, 5–7 и 2–3 рубля[315].

В отчетах о положении на польской границе не раз говорится о частых «самовольных переходах» границы крестьянами[316]. Местные жители пересекали границу, движимые желанием навестить родственников или совершить покупки на привычных базарах, которые располагались возле железнодорожных станций и других транспортных узлов, оставшихся большей частью с польской стороны. Мы сталкиваемся здесь с вполне понятным нежеланием менять сложившиеся привычки. Андрей Заерко, автор многочисленных публикаций по истории Белоруссии, с конца 1980-х годов собирает свидетельства о повседневной жизни на белорусском пограничье в межвоенный период. Один из его респондентов, Самуил Степанович Кулеш, родившийся в 1909 году в Копыльском уезде, вспоминал, что в их деревне Пузово, расположенной в 2 км от границы, ничего не было и его мать регулярно ходила за покупками в Польшу. Она брала с собой два десятка яиц (один для советских пограничников, другой – для польских) и шла в городок Клецк, расположенный в 10 км от границы с польской стороны. Так поступали все местные жители[317]. Такие пересечения нигде не фиксировались. На погранзаставе в Тимковичах, где мать С. Кулеша переходила границу, в 1923 году регистрировалось всего около сотни нелегальных переходов в месяц. Севернее, в Койданове, их число достигало 230[318].