Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Но вот знакомые скатились,
завод пропел: «Ура! Ура!» —
и новый быт, даруя милость,
в тарелке держит осетра.
Варенье, ложечкой носимо[181]

,успело сделаться свежо,
жених, проворен нестерпимо,
к невесте лепится ужом[182],
и председатель на отвале,
чете играя похвалу,
приносит в выборгском бокале
вино солдатское, халву,
и, принимая красный спич,

сидит на столике кулич (34).

Нет сомнения, что эта «красная свадьба» справляется во вполне традиционном стиле и призвана продолжать «вечные» модели жизни: создание уютного семейного гнезда и производство новых обывателей. До тех пор, пока женихи будут «лепиться ужом» к своим невестам, следуя образцу, установленному еще в Эдеме, Демиургу — богу всех традиционных религий — нечего опасаться. Юная пара, справляющая свою вульгарно-претенциозную, кричаще мещанскую «красную свадьбу», выполняет все его требования к человечеству и получит за это традиционное воздаяние. Выстроив свое гнездо, скучая вместе («чешут волоса», 34), они будут наблюдать, как растут их дети, а сами тем временем «сохнуть и желтеть», пока не умрут, забытые своим выводком, как когда-то произошло с их родителями. Такой судьбы вполне заслуживают обыватели всех оттенков, включая и тех, что называют себя комсомольцами и атеистами.

Традиционная религиозность, стоящая за сохранение существующего порядка вещей во всех сферах жизни, — большое препятствие на пути к прогрессу. Она заставляет слабых людей мириться с несправедливостью как с наказанием свыше и придает уверенности сильным, которые считают свои привилегии богоданными и вечными. Религия объявляет неравенство естественным и закрывает людям глаза на страдания невинных существ, которых Бог якобы наградит после смерти. Считается, что любимцы Демиурга — все чистые и невинные, тогда как на самом деле он благословляет сексуально активных, таких как обитатели Народного дома. А чистые души, как встарь, страдают и умирают в порочном Старом мире, где никто не обращает внимания на их слезы.

Так, девочка, о которой рассказывает стихотворение «Черкешенка» (30–31), очевидно, привезена в чужой город Ленинград с родного Кавказа. Здесь она становится бродячей уличной певичкой и тоскует по потерянному прекрасному миру, о котором рассказывают ее песни. Однажды, когда она поет песни о родной земле, стоя под окнами магазина, заполненного недоступными ей товарами, у нее открывается кровотечение и она умирает: «но Терек мечется в груди, / ревет в разорванные губы, — / и трупом падает она, / смыкая руки в треугольник» (30). При виде этой сцены поэт саркастически восклицает: «…прости ей, Бог!» Но прощения у Бога следует просить не для невинной девочки, а для эксплуататоров-нэпманов, которые довели ее до смерти. Однако самому Богу, конечно, нет никакого дела до смерти девочки, и вообще — его нет[183].

Возможно, что в сцене смерти ребенка работает несколько подтекстов. Как Бэла в романе «Герой нашего времени» погибает, похищенная из родного аула «цивилизованным» Печориным, так и черкешенка «Столбцов» гибнет в «цивилизованном» мире нэпа. Она умирает на улице, подобно чахоточной Катерине Ивановне из «Преступления и наказания». Напомним, что эта доведенная до отчаяния мать заставляет своих детей петь и плясать на улицах Петербурга и сама встречает смерть на каменной мостовой. Мучимая приступами кашля, она повторяет лермонтовскую фразу «с свинцом в груди» из стихотворения «Сон» (1841), где раненый, истекающий кровью герой умирает «в долине Дагестана».

В «Черкешенке» также появляется эпитет «свинцовый»: звезды венчают мертвую девочку «свинцовым венцом» (30). Так складывается образ безжалостного города в мире произвола, управляемом, как и встарь, «свинцовым» идолом (40), будь то земной автократ, олицетворенный в Медном всаднике, или небесный «вседержитель».

Мотив восстания против Бога, допускающего страдания невинных детей, отсылает нас и к бунту Ивана Карамазова. В стихотворении «Свадьба» этот мотив принимает гротескно-сатирическую форму. Несчастный цыпленок, которого собираются «сожрать» «мясистые бабы», — это пародия на всю концепцию всемилостивого божества, показывающая, что Демиург, которому униженно поклоняются в Старом мире, — не более чем прожорливый идол, поглощающий невинных детей с таким же аппетитом, как нэпманши — цыплят. Впечатление гротескной пародийности, возникающее при сравнении «Черкешенки» и «Свадьбы», усиливается через интертекстуальную связь с эпизодом похорон Илюши из «Братьев Карамазовых».