Упразднение смерти. Миф о спасении в русской литературе ХХ века

Испытав настоящий ад и естественное воскрешение, Егорка понимает, что обязан своим бессмертием не князю. Когда он произносит заклинание «три жировика, три лесовика, три отпадшие силы» (1: 239), направленное против Троицы, он знает, что оно поистине чудодейственно[128]. Антихристианский аспект его воскрешения проявляется и в такой детали: о Егорке все время говорят как о «спящем в могиле» (1: 246), что вызывает ассоциации с литургическим пасхальным песнопением о Христе, который «смертию смерть попрал и сущим во гробех живот даровал». Не божественный Христос, а человек – теург Триродов – спасает мертвых, не спящих в своих гробах, а ждущих и жаждущих воскрешения. Егорка, то есть маленький Георгий, вступает в битву со смертью вместе со своим тезкой Георгием Триродовым.

Триродов воскрешает своего маленького друга способом, предложенным Федоровым. Спасая другого Георгия, он как бы демонстрирует, что спасти другого, друга — то же самое, что спасти себя (другого «я»; см. [НФ 2: 24]. Оба Георгия вместе побеждают Дракона Смерти благодаря духовной дружбе и взаимному отождествлению, сражаясь с врагом как один человек, оставив в стороне самозваные божества, подобные князю. Когда все человечество станет единым святым Георгием, сражающимся с Драконом, смерть будет окончательно повержена. М. Хагемейстер замечает: «Воплотив мечту в реальность, человечество в своей совокупности становится единым художником, для которого весь мир служит сырьем в создании земного рая» [Hagemeister 1989: 108]. Триродов и Егорка демонстрируют, что не только все живущие, но и все мертвые могут слиться в «единого художника».

Воскрешенный Егорка присоединяется к белым детям в триродовском имении и разделяет с ними их бессмертное существование. Эти воскрешенные создания нематериальны, но не бестелесны. Конечно, химический состав их тел отличается от того, которым обладают живые, в той же степени, в какой, если пользоваться соловьевской аналогией, разнятся химические составы алмаза и обычного угля. Эти создания, как бриллиант, пронизаны светом, который делает их полупрозрачными и освобождает от силы земного притяжения. Но они не бестелесные ангелы. Белый ребенок Гриша, например, оставляет едва заметные следы ног на пыльных скородожских дорогах (1: 221), но может и парить над землей, поскольку, подобно другим белым детям, способен «и бескрылый летать» (1: 226). Свобода от всех земных оков и есть то «небесное» блаженство, которое вкушают белые дети на Земле.

Свобода от внешних ограничений ведет к внутренней свободе от страстей. Воскрешенные дети не подвластны постоянным колебаниям между крайностями земных желаний и отчаяния неудовлетворенности, надежды и разочарования, свойственными качающимся на «чертовых качелях» живым людям. Движение маятника, бросающего смертных из одной эмоциональной крайности в другую и обратно, не распространяется на детей и не выводит их из состояния отстраненности от всего обывательски-житейского. Освободившись от слепой воли к жизни посредством смерти, убившей в них все желания, и воскрешения, избавившего их от мук отчаяния, они приобщаются к чисто эстетической, но живой форме бытия [см. Holthusen 1960: 30, 54]. Они «совершенны, как произведения высокого искусства» (3:168–169). Искусство – сфера, где все эмоции очищены, поскольку не связаны с конкретными целями и задачами (на это указывали и Кант, и Шопенгауэр, внимательно прочитанные Сологубом). Их безучастность не означает потерю личности. Каждый из детей – личность, носящая свое имя, например Егорка или Гриша, и обладающая выраженными чертами характера, как, например, упрямая девочка с «бездонными» черными глазами, любимое слово которой – «нет» (1: 227). Егорка даже намеревается навестить свою жестокую мать, которая, очевидно, не заметит, что он изменился, так как этого не будет видно. Эти «сверхдети» знают, «что должно совершиться» (1: 169), поскольку наделены сверхчувственным восприятием, и способны понять «чудеса леса» и многое другое, «все, чего нет в дневном, земном, темном мире» (1: 226), но они не безучастны к земной реальности. Однако они и не являются ее частью, так как живут за занавесью времени, висящей между двух деревьев в триродовском лесопарке, в мире, где сияет «странно-ясный свет» будущей реальности (1:224). Это четвертое измерение «невремени» преобладает в имении Триродова, что сразу чувствуют сестры Рамеевы (Елисавета и Елена) при первом же посещении имения.